И дождь надоел, и правительство
Субботнее утро. Крапает дождь, и мы пытаемся скрыться от него под козырьком магазина «Океан». Стоящая рядом сутулая старушка обращается ко мне:
— Знаете, — говорит, — все надоело, и этот дождь, и правительство.
— Ну, ладно, дождь, бабушка, и в самом деле надоел, но причем тут правительство? Да его недавно поменяли, оно ж новое.
— А притом, что хорошему правительству и погода благоволит. Какое ж оно новое? Премьер-то тот же самый — щекастый Черномырдин. И с ним весельчак такой Лившиц. Денег нет — улыбается. Война идет — улыбается. На Чечню деньги дали, их украли — улыбается.
— Бабушка! Да вы всех политиков знаете! Молодец!
— Ты не смотри, что я старая и в землю вросла. Мне уж восемьдесят лет. А когда была молодая, рост у меня был для женщины приличный. — почти метр семьдесят. При советской власти я была неизменным политинформатром у себя в цехе. Все в памяти держала, все решения ЦК, все цифирки без бумажек повторяла, если перед людьми говорила. Мне завидовал парторг цеха, как это у меня получается. Он сам по бумажке запинался, бывало. Я в техникуме заочно училась, раз книжку прочитаю — и все помню. К госэкзаменам не готовилась, а все на «пятерки» сдала, потому что помнила все книжки…
— Да вы, бабушка, просто Штирлиц в юбке!
— Штирлиц не Штирлиц, но и теперь я за политикой слежу. Привычка. Як политинформациям все газеты читала, журналы «Агитатор», «Коммунист» и другие там.
— Ну и как, бабушка, нынешние политики лучше прежних?
— Так они ж прежние и есть. Все до одного. Ну там откуда-то Жириновский взялся, Собчак и еще несколько. Раньше Брежнев в войну ввязался, а теперь Eльцин. Кто теперь воюет? Круглые дураки да дикари из какой-либо Уганды… Это ж не пули летят, а буханки хлеба! А как «Град» по чеченцам ахнет — это же целый эшелон хлеба улетел…
— Ну, бабушка, у вас воображение! И сравнения!
— Так я ж тебе говорю, что я была при советской власти политинформатором. И чтоб меня слушали, а не спали, надо было слова подбирать. И сравнения, как ты говоришь… А что я все с хлебом ровняю, так я колхозного корня. А там все хлеб да хлеб. Это самое главное…
Подошел мой автобус, но я пропускаю его ради беседы со своей уникальной соседкой.
— А жить, бабушка, теперь лучше стало? — спрашиваю.
— Знаешь, у нас, старых, теперь бессонница. Надо б спать, а я жизнь свою вспоминаю. И, зна-* ешь; получается, что я никогда хорошо и нежила. Мнеж восемьдесят лет. Я еще при царе Николае родилась, под Липецком. Революцию я не помню, а потом помню все. Как жили — жутко вспомнить. Бедно жили. В чем работали, в том и спали. Сапоги на ночь скинешь, ступни в подол сарафана завернешь — вот тебе и одеяло. У кулаков работала… Теперь говорят, что их напрасно раскулачили… Не знаю. Но разные они были. У одного, дяди Лукьяна, все любили работать. У него столовая была, всех сначала кормили. Сам во главе стола сидел, ел и за другими смотрел. Кто плохо ел, оставлял в миске, того на работу не брал. Иди, говорит, домой, ты ел плохо, плохо и работать будешь, у меня работа тяжелая, а платить тебе надо, как всем. С нами и дети его работали. На работу возил на конях, и с работы. Кормил три раза до отвала. И платил неплохо. Другие — не так, и на работу к ним пешком идти надо было. А раскулачили дядю Лукьяна первого -богат был. Потом на колхозной работе, когда на сенокосе кормили в обед кое-какой похлебкой, вспоминали мы обеды дяди Лукьяна. Председатель не любил этого, называл нас кулацкими подпевалами.
— Бабушка, а не анекдот вы рассказываете? — говорю ей. — Я похожий рассказ слышал в Ярковском районе об одном местном богаче; Тоже так кормил, и тех, кто плохо ел, отсылал домой.
— Не знаю, не была в Ярковском районе. Что со мной было, то и говорю. И в колхозе плохо жили. Eсли б не свой огород, сдохли б от голода. И в войну натерпелись. Но тяжелее всего было после войны. Сажали тогда за каждый пустяк. Чуть что — три-шесть месяцев принудработ. В районном центре в тюрьме сидели и тут же на стройке кирпичи таскали. Подъемных кранов не было. Оденешь на плечи «козу», в нее тебе шесть-восемь кирпичей положат и топай по лесам на третий-четвертый этаж. Хорошо, что выше тогда не строили. Я месяц носила.
— А что такое «коза»?
— Это деревянные носилки такие на одного человека. Вроде как рюкзак на спине несешь, а там полка для кирпичей, а на плечи деревянные колышки, рога будто бы. Сначала тюрьмы боялись, а потом поняли, что там жить можно. Хлеб давали, и на простынях спали. После своего месяца я в городе зацепилась и городской стала. Тоже всякое было. С мужем по углам чужим мыкались. Но мы оба были работинками. Любую работу дела ли играючи, Оба учились, но дальше техникума не одолели. Квартиру заработали. Детей завели. Да жизнь какая-то была — все в очередях, все по подписке. Много заработать не смей, а то вдруг получишь больше директора. Тог да жили дружней, веселей. Помогали друг другу. Бандитизма не было. А теперь больших начальников убивают среди белого дня, и концы в воду. Одного вон у дома не убили, так в больнице добили. Нет, это не власть. Я всякую власть видела, но такую -не приведи бог… По нам, старикам, почти вся советская история ногами прошла. Мы вынесли на себе и коллективизацию, и войну, и все после войны. А Eльцин еще над нами издевается…
— Вы что, бабушка? Вон он сколько подписал для вас полезных указов, приказов, постановлений!
— Вот-вот, кому за восемьдесят и у кого на сберкнижке было по тысяче, он эту тысячу на миллион обменял. Мои две подруги радуются: хоть перед смертью стали миллионершами. Мозги у них высохли, стали куриные. Говорю им, что если по совести, то Eльцин должен был выдать на эту тысячу по десять миллионов. А не по миллиону. Обман это, а не указ. Раньше, при колхозах, говорили: вот те, бабка, трудодень, куда хочешь, туда день. А теперь: вот вам, старая, по миллиону, проголосуйте за меня. И ведь проголосовали. Я, правда, не ходила, болела. А урны теперь по домам не носят, не то, что раньше… Это что там, автобус подбегает, а?
— Двадцать восьмой, бабушка.
— Это мой. Ох, редко ходит. От внука еду. Собачку покормить надо, бедную. Холодно ей во дворе не евши…