Василий Теркин и другие
Вчера минуло 35 лет со дня, как не стало великого русского поэта XX века Александра Трифоновича Твардовского. Пушкинскую плеяду, «прописали» в нашей культуре как золотой век, Блока, Мандельштама, Пастернака — как серебряный…
А куда впишите вы, лихие и конъюнктурные передельщики отечественной истории, Бардовского? И народное, и советское, и коммунистическое начало трагически пересекались в нем с неприятием тоталитарных казематов и дубиноголовой цензуры, а память о раскулаченной семье отца-кузнеца заставляла искать свою особую правду жизни, далекую от официальных литературных догм.
Сегодня Твардовского «забывают», замалчивают. В новейших школьных программах он остался только в обзорах, персонального места ему не нашлось. В учебном пособии по литературе XX века (1996) для 11-го класса лишь один контрольный вопрос (из 72) «интересуется» темой личной ответственности человека за судьбу своей страны как ведущей темой творчества Твардовского (?!).
Случай с его художественной идеологией, компромиссы с властью, аналогичные некрасовским, конечно же, высвечивают драму уникальной судьбы. Это разговор длинный и способный лишь зря распалить собеседников.
Остаются бесспорные вещи, поэтический мир Твардовского, его творческие открытия, словно выкованные в родной кузнице Загорья поэмы и стихи. Так что же открыл нам — искушенным и неискушенным в российской лирике XX века — этот поэт? Вспомните «Книгу про бойца» — народно-героическую эпопею о солдате Великой Отечественной. Белой завистью откликнулся на нее Иван Бунин, одним из первых увидевший в «Василии Теркине» заново возрожденный русский эпос в первозданных формах и глубине своего трагедийного содержания.
Бытует мнение, что Твардовский даже слишком фольклорен, слишком эпичен, слишком реалист по схеме «вот моя деревня, вот мой дом родной», или «что вижу, то и пишу». Мол, нету него метафорических молний, слишком прост поэтический язык. Но если вы прочитаете всю строфу в главе, к примеру, о переправе, то можно догадаться о гениальном открытии поэта — пространственной метафоре. Ибо вся строфа — трагический символ, метафора этого страшного момента войны.
Твардовский не побоялся нарушить официозный канон советских лет в литературе, когда литераторов лицемерно призывали «разить недостатки со всей силой сатиры и юмора», думая на самом деле — «нам нужны такие Гоголи, чтобы нас не трогали». Eго сатирическая поэма «Василий Теркин на том свете» и сегодня куда смелее и честнее массы разоблачительных перестроечных и постперестроечных опусов (напечатана в «Новом мире» в год 20-летия Великой Победы).
Я часто думаю, почему же тогда, в середине 60-х, никто из фронтовиков не посылал разоблачительных писем в ЦК, как они делают сейчас, читая астафьевские «проклятия» в свой адрес? Наверное, дело в том, что на войне Твардовский вел себя по-ахматовски — он был там, «где мой народ, к несчастью, был». Он сумел правду жизни, сильно расходившуюся с официальной картиной, поверить поэтической правдой, выбрав сатирический стиль.
Высокие оценки историко-политических полотен Твардовского, пережитых его лирическим «я» («За далью — даль», 1950-
1960; «По праву памяти» — первая публикация в 1987 г.) широко известны, в новейшее время они уточнены и дополнены комментариями к тем эпизодам (глава о кузнице, хотя бы), про которые в те годы говорили в кулуаpax.
Не забудет читающая и умная Россия его реквием «Я убит подо Ржевом», ставший у нас первым памятником неизвестному солдату. Это потом, спустя 30 лет, возникнет в нашей прозе литературное направление («ржевская проза»). В ней война предстала в своей страшной обыденной наготе, когда человека убивали не мины и пули, а жуткое озверение своих же, тупое и бестолковое ожесточение душ.
Не устану повторять, что в текущих переменах настоящим благом стала ответственно и нравственно позитивно понятая реальная свобода творчества. Eсли не принимать неизбежных компромиссов Твардовского, небольшой части его лирики, в которой он отдал необходимую дань системе, тому идейно-творческому климату (как человек той эпохи), можно сказать, — и тогда он такой свободой дорожил и обладал:
Из записной потертой книжки Две строчки о бойце-парнишке, Что был в сороковом году Убит в Финляндии на льду. Лежало как-то неумело По-детски маленькое тело. Шинель ко льду мороз прижал, Далеко шапка отлетела. Казалось, мальчик не лежал, А все еще бегом бежал, Да лед за полу придержал… Среди большой войны жестокой, С чего, ума не приложу, -Мне жалко той судьбы далекой Как будто мертвый, одинокий, Как будто это я лежу, Примерзший, маленький, убитый. На той войне незнаменитой, Забытый, маленький, лежу.
(«Две строчки», 1943)
Что скажете, нынешние добренки и ерофеевы, слишком загулявшие на своих поминках по советской литературе, сделавшие своим любимым инструментом л итератора собственные гениталии? По ком звонит колокол? Только не Твардовскому.
Сегодня по-новому звучит и первая его послевоенная поэма «Дом у дороги» (1946). Наперекор «руководящим указаниям» и недоброй памяти постановлению о журналах «Звезда» и «Ленинград» Твардовский в зените сталинской славы предстал вместе со своими героями пред Высшим Судом, открыл меру отношений между общечеловеческими и нашими народными ценностями. Символический образ родного очага, крестьянская русская одиссея Андрея Сивцова и жены его Анны по огненным дорогам рассказывает нам о подлинном гуманизме, о горе вселенском куда больше и яснее, чем нынешние ультрарадикальные писания. Герои поэмы выпили до самого донца свою горькую чашу бытия, узнали плен, угон в рабство в фашистскую Германию. Повторяю, напечатано это в 1946 г., когда десятки тысяч наших соотечественников, побывавших в плену или оккупации, подверглись репрессиям режима.
В своей поэме Твардовский отказался от карикатурного изображения врага, выделив в его среде людей, по-своему переживавших военную трагедию. Герои этой поэмы возвращаются на поруганную землю, на родину, поднимают заново отчий дом, и звенит коса в справных ладонях Андрея Сивцова…
Помянем Твардовского и за его редакторство в «Новом мире» в 60-е годы. Уже тогда он пробивал через цензуру произведения, явно и неявно говорившие о приближавшейся нравственно-политической катастрофе режима. При нем получил трибуну Солженицын, в этом журнале появились его «Матренин двор» («не стоит русская земля без праведников»), «Один день Ивана Денисовича». Увы, спустя несколько лет Александр Исаевич предъявит несправедливо жестокий счет своему первому редактору…
Что ж, для такого писателя, всю творческую жизнь стремившегося к «правде сущей, правде, прямо в душу бьющей», подобными «разборками» «неубавить, не прибавить». Все это было и будет, но присутствие в нашем духовном сознании Твардовского придает нам силы и веру понять сокровенный смысл своего существования на земле.
***
фото: