Средь несчастий и горя ангел руку протянул
Продолжаем публикацию воспоминаний тюменки Татьяны Яковлевны Листопадской, доцента кафедры общей и биоорганической химии Тюменского медицинского университета. Начало в № 36.
…Мы прошли Первомайскую улицу и свернули на улицу Герцена к дому 48. Двухэтажный деревянный дом, в котором мне предстояло жить, был обнесен забором с калиткой, открывавшейся поворотом металлического кольца, и массивными воротами, закрытыми на засов.
Я выросла среди полей, у реки и леса, поэтому мне все казалось таинственным и странным. Особенно крутая лестница на второй этаж. Вот мы в квартире тети Клавы и дяди Андрея, где нас встретила сестренка Лена, которая с порога стала называть маму бабушкой (а тетю при том она называла мамой). Как переживала моя бедная мама, я много раз видела ее слезы, она жалела, что отдала тогда дочку в Тюмень, но благодарность за то, что они сохранили ей жизнь, заставляла маму молчать. Квартира была трехкомнатная с кухней, но она была фактически коммунальной, в каждой комнате жили семьи. Рядом с кухней предполагался туалет, но его почему-то не сделали. Дядя Андрей к нашему приезду отгородил его от кухни, получилась маленькая каморка для нас с мамой, чему мы были несказанно рады. Дядя сделал нам топчан, на котором мы спали. Надо сказать, что дядя работал в драматическом театре в постановочном цехе, где изготовляли декорации для спектаклей; из театра он был призван в армию и на фронт (как мне было приятно видеть его фамилию на выставке, посвященной Дню Победы, в нашем новом Большом театре!) Так мы начали жить, путая маму с бабушкой, тетю с мамой, меня принимали как дочку. Помню, благодарю и люблю своих тетю Клаву и дядю Андрея за это.
Вскоре я стала знакомиться с окружением, все три дома были похожи друг на друга, так как были построены по единому проекту в 1935 году, такие дома позднее я видела на улицах Максима Горького и Холодильной, они тоже уже снесены. У каждого дома было два входа, один с улицы, а другой — со двора, где у каждой семьи был свой сарай и общая уборная, которую я вспоминаю с содроганием. Во дворе росли клены и желтая акация, которую я сейчас в городе практически не вижу, а ведь во время ее цветения по всей округе стоял непередаваемый аромат. Летом мы собирали с нее «пикульки» и на разные голоса свистели.
Во дворе мне очень понравился домик с палисадом, такой красивый, мне он казался большим. Мне понравилась крупная красивая дама, которая жила в этом доме. Она ходила величаво и была директором детского садика, что был рядом на улице Герцена, 52.
Помню свой садик в деревне, там были кроватки с перильцами и кормили гороховой кашей. Когда мама пошла работать в колхоз, мне дали место в садике, но я, выросшая на свободе, сразу невзлюбила его. Более того, что-то не пошло у меня с воспитательницей Тамарой, она была инвалид с врожденным заболеванием, а мы, дети, придумали обзывалку для нее, я ее помню, но не хочу произносить. Так вот, при любой возможности я убегала из садика и пряталась. Тамара жаловалась маме, но я упорно убегала. Тамара часто водила нас купаться на берег Северной Двины. Однажды она взяла меня на руки и вошла в реку. Как сейчас помню серебристые блики перед глазами и как я выныриваю у самой лодки, хватаюсь за нее и вижу Тамару с кучкой детей, как они поднимаются по крутому берегу к деревне. Я не стала плакать, пришла домой, и больше мама меня не отправляла в садик. Лет через десять я вернулась в родные края и встретила Тамару, она упала на колени передо мной. Я думаю, что она не передо мной извинялась, а благодарила, что мама не подала на нее жалобу.
…Зима 1948 года прошла трудно. Я практически все время болела, сначала скарлатиной, потом корью. Никаких прививок у меня не было. Только к весне стала поправляться и вышла на улицу, когда потеплело. Тетя Клава сшила нам с Леной стеганые фуфайки из темной бязи и на настоящей вате. Они были легкие, теплые и очень нам нравились. Шила она по ночам, под машинку «Зингер» подкладывала плотный материал, чтобы звук не слышали соседи, которые могли донести в финотдел, — тогда не избежать большого штрафа.
Наступило лето 1948 года, жаркое, весь двор был в траве, в середине его стояли два столба с натянутой веревкой, позднее — сеткой: здесь играли в лапту и волейбол. Зимой это поле заливали водой, дети сами таскали ее ведрами с колонки. Жильцов, как и детей в доме, было много, у всех были разные судьбы, отличалось социальное положение, но почти в каждой семье было горе, нанесенное войной. Практически все бедные, но не злые и не равнодушные. С утра до вечера в доме шумели, бегали и кричали дети, плакали младенцы, появившиеся на свет после возращения фронтовиков, случалось, что в одной семье трудно было отличить по возрасту внука и новорожденное дитя.
Я подружилась с девочкой Люсей, очень хорошенькой, с белыми вьющимися волосами. Люсина мама, тетя Оля, вышивала на машинке и работала бухгалтером на обувной фабрике (сейчас на этом месте улицы Ленина парковка), поэтому могла приобрести красивые туфельки и ботиночки для дочери. Я бегала босиком, но уже стыдилась, прятала ноги. Однако возможностей купить обувь пока не было, те деньги, что привезла мама из деревни от продажи овцы (за козу обещали заплатить позднее), подверглись деноминации по реформе 1947 года: за один новый рубль брали десять старых; у кого сберегательные книжки, то вклады до трех тысяч обменивали один к одному, а все излишки аннулировались. Так страна избавилась от «денежной массы», но была отменена карточная система.
Тетя Оля, Ольга Николаевна, была очень красивая женщина, и когда она шла под руку с мужем, Леонидом Мечиславовичем Згерским, все засматривались на них. Згерский сразу после войны возглавил концертно-эстрадное бюро, а потом около пятидесяти лет руководил тюменской филармонией. Много лет спустя узнала, что эта пара рассталась, о чем я сильно сожалела.
С Люсей мы играли во дворе с самодельными куклами, с черепками, но в квартире у них в это время я не была, первое время я даже побаивалась Люси, как и девочки Риммы, с которой дружила в деревне. Римма была постарше меня, приехала с мамой из Белоруссии, ее мама работала на лесопилке поваром. Однажды в дождливую погоду Римма позвала меня к себе, мы начали играть, и по ходу игры она вытащила из печи чугунок с пшенной кашей. Это надо было видеть, какая она была красивая, золотистая с корочкой, и, как выяснилось, чрезвычайно вкусная. Когда я пришла в следующий раз к ней в дом, Римма сразу сказала, что будем играть, только без каши; уже не помню, может, я попросила немного каши или что-то еще, но она резко выгнала меня и несколько раз стукнула. После войны они уехали.
Продолжение следует.
***