Иди и пиши
Разлюбезное стариковское дело — поговорить о молодежи. Кряхтеть: а вот в наше время…
Я действительно горжусь нашим временем, от которого в практикующей журналистике остались только осколки. Я горжусь географией, которая подобно татуировке въелась нам в кожу. Я горжусь событиями, свидетелем которых довелось стать, они и сегодня вспышками светятся в памяти…
Мне грустно — о чем будут вспоминать, достигнув края журналистской тропы, нынешние радиокомментаторы, ведущие музыкальных программ и пустопорожних бесед с мальчиками и девочками по ту сторону телефонного провода? Алло, как вас зовут? Марина? А зачем вы нам позвонили, Марина?.. «А зачем ты сел (или села) к микрофону?» — думаю я.
Могу судить; новая смена панически боится настоящей, не виртуальной, не молодежной, жизни. Она не умеет говорить и спрашивать, она с трудом окунается в жизнь.
Был недавно у меня спор с молодым автором, у которого появилась интересная возможность непосредственно понаблюдать жизнь бездомных. На предложение — скрыться самому за маской человека без жилья, перекати-поля — мой собеседник растерялся. Он сказал, что может это сделать только в том случае, если руководитель благотворительного заведения, куда стекаются бомжи, будет знать о его «задании»… Мне подумалось, что юный друг предпочел бы, вероятно, иметь охранную грамоту от журналистики. Возможно, даже в виде татуировки на лбу…
Не раз и не два приходилось отправлять во времена оны в северные командировки молодых журналистов и студентов-практикантов. И парней, и девушек. Приходилось говорить, во что одеваться и обуваться. Учить слушать сводку погоды перед отлетом. Давать адреса и телефоны надежных людей на севере дальнем и крайнем. Я что-то не припомню отказов ехать или лететь. Я помню, как они возвращались — из только что родившихся поселков и с трасс, из рейдов санных поездов к только что открытым месторождениям, как потом им звонили в редакции геологи и строители, сварщики и вертолетчики… И они стали хорошими журналистами.
В таких командировках вырабатывалось отношение к жизни. Север влюблял в себя. Север становился университетом. А школа так сладко ругаемых совещаний, на которых мы, тоскуя, отсиживали часы? А теперь кто из вас не замечал сессии, конференции, симпозиумы, куда на полуслове вваливается парочка — с телекамерой и микрофоном? Несколько планов, несколько строчек в блокноте, и так же, на полуслове, будущие светила массовой информации растворяются в дверях…
В мои планы не входит ругать молодых коллег за то, что они — такие. Я, скорее, намерен им посочувствовать. Eдинственное, о чем я просил бы их спросить самих себя, — зачем пришли в журналистику, о чем расскажете людям, если не научились интересоваться тем единственным, ради чего наша профессия существует — читателем, слушателем и зрителем?
Газета живет один день. Теле- и радиосюжет и того меньше. А журналист, на мой взгляд, ради этих дней или часов разрезает на кусочки, на фрагменты свою жизнь.
Тогда что же влечет юных на факультеты и отделения журналистики? Желание покрасоваться в кадре? Отправить свой неустоявшийся голос в плавание по эфиру? Увидеть свою фамилию, набранную в начале газетной колонки прописным петитом? А когда все это надоест — что потом? Торговать пивом и ругать тех, кто не научил, не показал, не привил любовь к профессии?
На днях в редакцию пришел 20-летнйй мальчик. Хочу, говорит, попробовать что-нибудь написать… Дали ему карандаш и листок бумаги и отправили на улицы города — смотри и пиши. А вдруг что-то получится?
Ровно 33 года тому назад такой же мальчик вот так же пришел в редакцию, где я работал. Знаете, у него получилось…