Меленькие рассказы о Большой Беде
(начало в NN 141-142, 144-146, 148-149 за 1996 год, NN 4-5)
Выходной
Намедни наш командир поведал, что вскоре предстоит серьезный выезд на АЭС, но «алкоголиков, дебоширов и прочих… на станцию не пустят, могут не справиться…».
Мне это очень нравится — как всегда, пусть дохнут хорошие люди. Им положено. Это как в войну — всех дельных под пулеметы, теперь вот расхлебываем. И кто же истинный дирижер всего этого оркестра?
Генка Хрупин хмыкает и ворчит: «Сильно оскорбил Александр Владимирович, даже спина покраснела».
Они оба имеют в виду недавний совсем случай, когда ребята собрали все бутылки, что нашлись в расположении роты и в кустах, окружающих поле, сдали их в приезжающий автомагазин, в нем же закупили парфюмерии. Разумеется, дезактивировались. Теперь в палатках вместо запаха портянок и рыбьего жира от сапог благоухание райских садов. Может быть, так пахли цветы в Эдемском саду? Тогда понятно — Адам и Eва, слегка обалдевшие от этого великолепия, вполне могли допустить некоторые промахи в личной жизни…
Однако надо сказать: лучше работают, лучше воюют и лучше приспосабливаются к тяготам нашей жизни именно те самые дебоширы, самовольщики, пьяницы и прочие «дегустаторы». И как ни стараются держать их в черном теле, именно они вытаскивают, выволакивают на своих, привыкших ко всяким нагрузкам плечах, все: семью, страну, мир…
Философствуй, не философствуй, а машины поданы, и мы едем,.. И что нас ждет впереди, не знает ни командир, ни бог, ни дьявол, которые если и существуют, то ничем не лучше или хуже друг друга. Впрочем, я сомневаюсь в их существовании даже и теперь… Нет на свете никого глупее и сильнее человека.
Долго ли, коротко, но вот мы уже въехали на территорию станции. 11 часов. Ждем. 11-30. Ждем. 11-45. Ждем… Волнение, не волнение, но легкий такой ветерок по спине потягивает. Не страшно, а как-то непонятно, необычно. Может быть, и на фронте так же. Не знаю. Так! 11-55! Пошли!
Я иду, и все идут. Все идут, и я с ними… идем на смертельную, невиданную и нежеланную работу. Приказ… долг… совесть… Долго петляем по лестницам и каким-то помещениям. Лифты не работают, идти .на дикую верхотуру тяжело. В здании, в котором могут поместиться Зимний дворец и Лувр одновременно, множество народу, одеваются., раздеваются… Гам такой, что в ушах звенит. Вот скопом несется толпа, подлетает к некоему окошку, орет, машет руками. Интересно: это только мы и итальянцы машем или еще есть народы, так выражающие чувства?
Вот-вот! Уже другие в сторонке что-то подвязывают, меняют, густо при этом матерясь.
Понятно! Получили сапоги на размер меньше. Я думаю! Тут и в своем размере нога распухает, а уж в меньшем — вообще испанский сапожок получается. Разумеется, в такой ситуации не до высоких норм словопостроения. Впрочем, в России, по-моему, подобные ситуации перманентны, и потому мы все так охотно употребляем не вполне нормативную лексику… а?
Одни в исподнем, другие в форме, третьи наполовину голые… И комнаты, комнаты, комнаты… с рядами железных шкафов с «грязной» и чистой одеждой, какими-то другими вещами.
Переоделись… Обычная защитного цвета исподняя рубашка, очки, респиратор… И в путь! Идем длиннейшим коридором… первый этаж… пятый… седьмой. Окна закрыты свинцовыми листами — от излучения. Поступила команда: «Бегом!». Топот ног, молчание и прерывистое дыхание десятков людей оптимизма не вызывают. В углах кучками валяются респираторы, резиновые, вывернутые наизнанку, словно змеиная кожа, перчатки… навстречу топочут отработавшие свое мужики. На шеях болтаются респираторы и очки -вид как у наемников, немного расхлябанный и независимый, вид людей, узнавших себе цену.
…Мы отдышались в глубинах здания и потихоньку идем дальше. Подобрались к отметке 60 метров, идем выше. Да будет ли конец у этих лестниц и коридоров?! Вот… скоро… скоро… А что — скоро? Никто не знает. Расположились в маленькой проходной комнате прямо на полу, на линолеуме. Сидим, поглядываем друг на друга, вдруг Юсупову вздумалось замерить фон. Сунул щуп туда, сюда, подвел к стыку листов и… вытаращил глаза — стрелка резко ушла за шкалу.
— Вставайте! Фон тут!
Мать честная! Это мы сидим на рентгенах?! Всех будто сквозняком сдуло с пола. Вскочили и смотрим друг на друга: — А чё? А?!
В комнату заглянул «местный» лейтенант и командует одеваться. В узком коридоре навалом лежат дежурные сапоги-бахилы, перчатки. Все это перепачкано жутким черным битумом, сильно фонит, но кто сейчас обращает на это внимание. Мелочи… Лучшего все равно нет.
Натянули эту поганую резину и оглядываем себя и коридор. Впереди маленькая дверь — вот она и есть пропуск в другую жизнь? Два офицера стоят у проема и смотрят на нас. Вдруг один из них испускает дикий крик: «Время-а-а!», и через несколько секунд из двери навстречу нам вываливается толпа чудовищ с оловянными глазами за стеклами очков, разбегаются по углам, стаскивают липкую резину.
— Как закричим: «Время!» -инструктирует напоследок лейтенант, — бросайте на хер работу и бегом! Бегом!!! А на крыше сами увидите, что делать, не маленькие небось!
-!Давай! — кричит другой лейтенант, и мы резиновым студнем вываливаемся из двери на крышу. Она черна от гудрона и рубероида, раскалена прямыми лучами солнца и пахнет горелой пластмассой. А мы говорим о каких-то роботах! Какие роботы? Здесь и трактор завязнет, а человек и вовсе с ног валится…
Через всю крышу тянутся какие-то кабели, провода, пожарные дырявые рукава… Роботы… Вот мы зеленые роботы и есть… Хватаем лопаты, носилки, ломы и рвем, рубим, курочим, выворачиваем пласты песка, битума и рубероида. За стеной третьего блока, на крыше которого мы и пребываем, развалины четвертого, излучение — сотни, тысячи рентген, и мы рвем! Рвем! Рвем!
Нагружаешь носилки — вниз, обрушиваем куда-то туда, далеко, куски кровли летят вдоль стены. Пот буквально бьет струями, заливает лицо, стекла очков будто поле в утренней росе, ни черта не видно, щиплет глаза. Ударил ломом так, что вырвать не могу, бросил его, тащу рубероид руками. Он, как резина, пружинит, вырывается, очень похоже на щупальце осьминога: присосалось, гадина, к перчаткам, прилипло к телу и тянет, тянет к себе. Кто кого? Страшно… Солнце бьет прямо в глаза, обжигает лицо…
Кто-то подлетел, молотит лопатой, отрубил — на носилки -вниз! Кто где работает — неясно, все одинаково уроды в поганой резине.
Шаркают лопаты, чвакает жидкий гудрон или как его там… хрипло дышат ребята: давай… мать его так!… А-а, понял! Этот, покрупнее, — Хрупин, поменьше — Полковников, а это кто? Свет-лаков. Руки сами, отдельно от тела и сознания, рвут, режут, кромсают и вываливают… Да есть ли конец у этой работы?! Гравий, как шрапнель, свистит, срываясь с лолат…
— Время-а-а! — вопит, показавшись на миг в дверном проеме, глашатай. Бросаем к чертовой матери инструмент и, задыхаясь от бешеного темпа, шлепаем по липкой, словно липучка для мух, крыше. Чавкают, прилипая почти наглухо, сапоги…
Так… коридор… тьфу! Отдыхаем. Сбрасываем барахло, его уже примеряют очередные «добровольцы». Сапоги, словно использованные презервативы, склизкими гармошками валяются тут и там, скрипят и трещат под ногами…
Спускаемся, спускаемся… кажись, обошлось. Вот и душ. Без него никак нельзя. Теперь можно и пошутить, побрызгаться водицей.
— Серега! — кричит Янащуку Корсаков, — ничего не отпало? Ты сильно не три! Жена из дому без «его» выгонит!
— Гй-га-га-а! — ржет отряд, брызгается, скачет большими голыми кузнечиками, если, конечно, кузнечики вообще могут мыться под душем.
Работали три минуты, а сколько хлопот, напрасных жертв. Что же будет тем, из-за кого взорвался реактор? И что будет тем, кто устраняет последствия? Рассказывали, что один из «партизан» пытался через щель в стене заглянуть в четвертый реактор. Очень возможно — наша безграмотность во всем ужа не удивляет, мы отстали от всего мира лет на двести.
Вечером сидим в палатке, и Светлаков жалеет:
— Э-э-э! Собака! часы на крыше обронил! Теперь на них рентген!
Из палаток валил сигаретный дым, унося с собой в безоблачное ночное небо воскресенье третьего августа тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.
(Окончание следует)