Этот день я помню как вчера
Май сорок пятого, дождь на булыжной мостовой в маленьком городе Асбесте, толпы на улицах, поникшие пленные, которые разрисовывали потолки в детском доме, где работала моя мать.
Помню себя, «выпускника старшей группы детского сада». Мы убегали от воспитательницы и выискивали на улицах фронтовика, чтобы хором сказать ему: «Здравствуйте!».
Первое время после войны казалось, что фронтовиков даже больше, чем остальных мирных жителей. Наверное,потому,что мы были маленькие, смотрели на мир снизу вверх и видели прежде всего шинели, гимнастерки, кителя. Тогда еще многие носили ордена и медали, нашивки за ранения, на выгоревших плечах темнели прямоугольники от снятых погон.
А время брало свое. Первыми ушли не самые старые, а самые храбрые — кто был чаще и больнее ранен. В учреждениях и на предприятиях над планшетами с фотографиями солдат и командиров вместо «Они воевали» стали писать «Наши ветераны»…
Я помню, как впервые отказался приехать на телестудию Яков Неумоев, кавалерист, Герой Советского Союза, — ноги не держат, нет сил выйти из дома. Давно слег бывший матрос Черноморского флота и военный журналист Юрий Рупинский…
«Кому из нас под старость День лицея торжествовать придется одному?» — спрашивал себя молодой, 27-летний, но гениально прозорливый Александр Пушкин,
На недавней встрече у тюменского мэра догадливые устроители вместе с героями войны пригласили героев труда. Потому что героев-фронтовиков остались единицы. А тех, кто мобилен, говоря по-современному, и того меньше…
Уходит двадцатый век, и, как мне кажется, он торопится забрать с собою все, что было для него характерно, все, что ему принадлежало по праву.
Вторая мировая война была самым значительным событием в нашем веке. И, как ни горько говорить, как ни жестоко, может быть, для конкретных людей, но пусть война, нагромоздившая горы трупов, останется за чертой меж двадцатым веком и двадцать первым. Пусть в новый век перейдет память о погибших, воспоминания о героях, ужас и отвращение, связанные со словами «концлагерь», «фашизм», «крематорий».
Двадцатый век, наш век, был все-таки ужасным столетием. Он должен вызывать сожаление и сострадание. Но всему есть пределы. В том числе и пределы человеческому восприятию.
Eще в 1989 году я, будучи в Люблине, сам дважды съездил в бывший концлагерь, крупнейший в Eвропе, там погибло 4 000000 человек. А через семь лет, уже в Германии, мне предложили посетить бывший концлагерь Берген-Бельзен. И я отказался. Сказал: еще один лагерь? Я еще Майданек не забыл, его каменоломни, колосники его крематория, все еще засыпанные пеплом людей. Сказал: не хочу больше смотреть на лагеря, тюрьмы, камеры пыток, горы человеческого пепла и читать на могильных плитах поздние слова сожаления и раскаяния.
Конечно, мы никогда не забудем, не должны забыть тех, кто сделал все, чтобы это страшное осталось там, далеко позади. Но чтобы и оно не смогло перешагнуть черту между вчера и завтра. И потому вечная слава этим солдатам, которая останется, надеюсь, и тогда, когда уйдет самый последний из них.
А пока они живы, скажем им, старым и согбенным: «Здравствуйте!».