Огонек на снегу
Павел Eфимович Кодочигов — человек поколения, для которого эти июньские дни навсегда связаны с началом войны. Она напоминает о себе тяжелыми ранениями, но более всего — тем, что одноклассникам, лежащим в могилах, разбросанных от Подмосковья до Берлина, навсегда осталось около двадцати. Писатель Павел Кодочигов взял на себя непростую задачу: рассказать об этих людях. Это тем труднее, что никто не думал о мальчишках своей улицы как о героях, никто не записывал их слов, не фиксировал поступков. Но даже спустя столько лет оказалось, что воспоминания эти нужны — родным, землякам, тем уже постаревшим девчонкам, что до сих пор помнят этих парней.
Для меня Павел Eфимович — мой первый главный редактор на тюменском телевидении, требовательный и очень справедливый человек. По сути, мой профессиональный крестный, которому я бесконечно благодарна. Совсем недавно я искала его первую книжку, которая называлась «Я работаю в редакции» и где был почти документальный и очень смешной рассказ «Как я был директором телевидения». Поэтому с особым чувством я предлагаю читателям один из его очерков.
Инна Клепикова
Эстонской семье мастера-краснодеревщика Артура Яновича Тоотса и его жены Анны Юрьевны, поселившейся в Тюмени еще в революционные годы, росли три дочери — Ярта, Ильма, Элла — и сын. Дочери как дочери, а вот сын Карл! Худой, долговязый, никогда не унывающий он был неистощим на выдумки и розыгрыши, но на него не обижались. Наоборот, тянулись к нему. Карл был заводилой во всех наших делах, хорошо играл на гитаре и даже петь не стеснялся. Ни одна игра в бабки, городки, лапту, чижики-пыжики, в «красных» и «белых», в сыщики-разбойники не обходилась без него.
Беззаботная мальчишеская жизнь Карла рухнула 30 апреля 1940 года, когда «за контрреволюционную пропаганду и агитацию» был арестован Артур Янович. Та первая предмайская ночь без отца показалась бесконечно длинной — никто не спал. Утром стало еще невыносимее. По улице шли на демонстрацию веселые, празднично одетые люди. По радио бодро звучали победные марши и песни. В квартире Тоотсов было тихо и безнадежно. Никто не заходил к ним, и они тоже не торопились увидеть вопрошающие глаза соседей. Что сказать им? Анна Юрьевна на слова не скупилась, в запальчивости могла и лишнее сказать, но отец-то? Он на работе и дома слыл великим молчуном и на редкость вежливым человеком. Да и когда ему разговаривать, если после работы тут же уходил во двор, в свою мастерскую. Чтобы прокормить семью, приходилось подрабатывать дома.
По радио как-то особенно громко и радостно звучали слова любимой песни: «Широка страна моя родная…»
Анна Юрьевна словно бы очнулась. Оглядела всех, как-то неуклюже поднялась и приказала:
- Хватит бездельничать! Будем работать.
Молча, то и дело всхлипывая, стали приводить в порядок уже приготовленную было к празднику и разгромленную при обыске квартиру.
Летом Карл оставил школу и поступил в железнодорожное училище вместе со многими ребятами с нашей Водопроводной улицы. Привлекали форма, бесплатное питание, стадион «Локомотив», желание поскорее встать на ноги.
В августе судьба неожиданно устроила свидание с Артуром Яновичем. Всей семьей пошли тогда на вокзал провожать Ильму. Этим же поездом из Омска привезли заключенных. Вездесущий Карл пошел полюбопытствовать и увидел среди них отца. Не сдержавшись, крикнул: «Папа! Па-па! Подожди немного, я сбегаю за мамой!» Тутжераздапаськоман- да: «На колени!» Так и держали этапируемых, пока не ушел поезд. Карл и Элла еле довели мать до дома, уложили в постель, и, никогда не болевшая раньше, Анна Юрьевна пролежала пластом несколько дней.
В сорок первом Карл стал техником. Проверял исправность паровозов перед отправкой в рейс. Дело это для сына «врага народа» ответственное, и от былой бесшабашности не осталось и следа, особенно после того, как его стали вы- зыватьв НКВД итребовать дать показания против отца. В сорок втором, осенью, когда фашисты подошли к Сталинграду, Карл решил, что больше он оставаться в тылу не может. Матери сказал об этом в самый последний момент. Анна Юрьевна взглянула на него неверящими глазами, но по замкнутому лицу сына поняла, что на этот раз он говорит серьезно.
- А мы, мы как жить будем? Рабочая карточкатолькоутебя, а на наши четыре стограммовые…
- Знаю, мама, — перебил Карл, — но Гитлер к Волге подошел, и, чтобы вы здесь хоть что-то получали, я должен быть там.
- Ильма, Элла, — осевшим голосом позвала на помощь дочерей Анна Юрьевна, — пос
лушайте, что наш Карлуша надумал!
Но дочери давно все знали и не отозвались на ее призыв. Мать окинула всех негодующим взглядом и закусила задрожавшие губы.
Военкомат направил Карла под Камышлов, где формировался 8-й эстонский корпус. Это обнадежило: от Тюмени совсем близко, пока формируются, пока учатся, может, на войне что-то и переменится — вон как в декабре немцев от Москвы отбросили. Вдруг и под Сталинградом иххорошо побьют?..
Так-то оно так. Но если кто- то из близких уходит на фронт, мысли о будущей встрече не часто приходят… Но Карлуша и тут отличился, ^^днажды утром Анне Юрьевне показалось, что в квартиру кто-то вошел (двери на запорах в ту пору держали редко). Спросила, кто там, и услышала:
- Ты только не волнуйся — это я, мама!
У Анны Юрьевны зачастило в груди — что он опять натворил? Как мог оказаться в Тюмени?
Карлуша поспешил успокоить:
- Да не сбежал я, не сбежал — в отпуск приехал.
- В отпуск? Да врешь ты все!
- Меня за гитарой отпустили.
- Карл! Ты меня знаешь! За
чем тебе гитара понадобилась?
- Ансамбль у нас создается…
Карлуша пробыл дома до вечера. Служить в армии, по его словам, легче легкого. Он учится на истребителя танков (а все знают, что он учебную гранату дальше всех кидал), будет подрывать их и сжигать бутылками с горючей смесью.
Ощущение столь неожиданно свалившегося на семью счастья не проходило. Похудел, конечно,но глаза по-прежнему веселые, и на гитаре не разучился играть, и военная форма к лицу! Даже по пути на вокзал держались хорошо. Примолкли только на перроне — удастся ли еще увидеться, и когда? Карлуша из тамбура крикнул: «Но пасаран!» Сжал руку в кулак, поднял, потом ударил по струнам и запел:
«Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!..»
Поезд тронулся, и он, зависая над рельсами, беззаботно улыбался, махал рукой и кричал что-то обнадеживающее.
Когда его провожали в армию первый раз, думали, что навсегда, а теперь все почему-то поверили: вернется с войны Карлуша. Не мог погибнуть такой озорной и веселый парнишка!
8-й эстонский корпус был брошен под Великие Луки в декабре 1942 года. Затри ночи прошел более сотни километров по заснеженной лесистой местности и встал перед мощнейшими укреплениями врага.
В ночь на лютеранское Рождество Анне Юрьевне приснился сон. Увидела она большое занесенное только что выпавшим белым снегом поле, неподалеку от себя — кем-то сделанную лунку, слабый огонек в ней, будто кто-то свечечку зажег, и явственно услышала голос Карлуши: «Ма-ма, ма-ма, мне так холодно!»
Через месяц пришла похоронка: четвертого января 1943 года рядовой Карл Артурович Тоотс скончался от ран в госпитале города Торопец.
- В Торопце?! — беззвучно повторила Анна Юрьевна. — Отец в гражданскую там лежал, и Карлуша… Может, в том же самом госпитале?
Так и ушел из жизни наш Карл, не полюбив, не покурив, ничего не успев… в «Литературке» ШЖ мне попалась статья Вячеслава Кондратьева. Он утверждал, что об арестах и прочих ужасах сталинского режима знал еще до войны. Сначала я не очень поверил этому,
потом прикинул: Кондратьев старше нас, жил в Москве, а там и сейчас все узнают первыми. Наши родители о местных арестах тоже, конечно, знали. Однако при нас, помня о Павлике Морозове, помалкивали. О громких, «одобряемых всем народом» процессах в столице мы слышали, но нам казалось: там судили настоящих врагов народа, а у нас-то, в Тюмени, откуда им взяться? Таки выросли и ушли на фронт, не зная, что в лагерях уже сидели отцы наших сверстников Коли Беспалова, Сережи Башкирова, Музы Синютиной, Павлика Чиганова и других. Даже об аресте Артура Яновича я узнал от Ильмы спустя много летпосле войны. Удивился: как так, рядом жили?
- Так мы помалкивали, чтобы из комсомола не исключили, чтобы учитьря и работать можно было. И ^спаслись. Элла с конца сорок первого и до демобилизации после войны служила в госпитале, медалью «За победу над Германией» награждена, я тоже в военной части трудилась, правда,вольнонаемной.
В 37-м и последующих «враги народа» должны были быть всюду, лагразверстка выполнялась неукоснительно, и Артур Янович попал в ее жернова лишь за то, что после заключения всем известного пакта с Германией не сдержался и высказал свое мнение: «Получитэтот гад наш хлеб, а потом на нас же и нападет».
Первый суд (случалось и такое!) вынес оправдательный приговор. Он был отменен по протесту прокурора. Но с тем же результатом закончился второй судебный процесс. Третье судебное заседание состоялось, когда немцы разглядывали Москву в бинокли, однако участника гражданской войны, человека, которому доверяли охранять Смольный, за «контрреволюционную пропаганду и агитацию» приговорили к десяти годам лишения свободы.
Артур Янович от незаслуженных тюремных пут освободился все-таки досрочно. По жалобе Анны Юрьевны,неизвестно какой по счету (соседи уговаривали бросить пустое дело, чтобы самой не оказаться за решеткой, но она не слушалась), после письма всесоюзному старосте Калинину в ноябре сорок второго года обвинительный приговор был отменен за отсутствием состава преступления.
Арестовали Артура Яновича быстро, отпускали же долго. Он вернулся домой лишь в феврале 1943 года. Телеграммы о приезде не давал. Вошел в квартиру так же неожиданно, как приезжавший в отпуск Карл. Не помня себя, Анна Юрьевна бросилась к мужу, обняла его и тут же отстранилась:
- Артуша, что они с тобой наделали! У тебя же одни кости!
- Дистрофия, — коротко объяснил Артур Янович.
- В баню бы тебе?
- Надо отдохнуть немного.
- Полежи, полежи, а я тебе обед приготовлю, белье соберу…
На банной лавке, без одежды, и увидел Артура Яновича сослуживец, который донес на него, или его заставили донести (бывало и такое). После ареста они не раз встречались на очных ставках и в судах. Эта встреча была последней. Схватило вдруг сердце доносчика. До дому дошел, прилег, а встать не пришлось.
- Сказал ему что-нибудь? Обидел? — допытывалась потом Анна Юрьевна.
- Ни слова — у меня скулы свело, — отмахнулся Артур Янович.
…Всегда веселый, затейливый Карлуша почему-то любил грустные, с трагическим концом песни. Как запоет о ямщиках, замерзающих в степи или находящих под снегом своих любимых, о напрасно ждущей домой сына старушке, о священном Байкале или «Дин-бом, дин-бом, слышен звон кандальный…», так у него и у нас навертывались на глаза слезы.
Не предчувствовал ли он свою скорую гибель? Не ощущали ли и мы наступление скорой беды, которая называется войной?