Деревенские мысли
Говорят, что Тюмень одной ногой стоит в деревне, что каждый второй Житель областного центра спит и видит, чтобы вернуться в село… Вообще-то, ерунду говорят.
Знаю одного высокопоставленного и высокообразованного тюменца, уродившегося среди болот километрах в ста или семидесяти от нашего города. Не раз и не два интересовался я, когда же мой высоколобый друг приобретет себе клочок землицы, чтобы если не картошку сажать, то хотя бы разводить цветочки?
«Нет», — твердо звучало в ответ. Мой друг всерьез полагает, что землею надо заниматься профессионально, а его, сына сельской учительницы, это занятие ну никак «не поманыва- ет». Хотя яблоки, которые растут на моих семи сотках, ему нравятся.
Мне, агрономову сыну, ковырянье в земле если не в радость, то в привычку. Как у Маяковского: землю попашет, попишет стихи… Но, с другой стороны, не так уж не прав мой упрямый друг. Землей должно заниматься с полной надеждой, что все это обеспечит жизнь.
Интересно: что делает человека горожанином? А что его держит в селе? Я думаю — резон. Смысл этой жизни и этой работы.
Мне лично известен бывший городской начальник среднего звена, по чистой случайности оказавшийся среди упоровских пустошей. Случайность? Eдва ли не единственный среди затухающей деревни, он развел небольшое стадо крупного рогатого скота и большое — мелкого рогатого. Весь в хлопотах о надое и забое. Некогда в город заглянуть, зубного врача навестить. Не скажу, что сильно забо- гател, но на жизнь хватает. И городским детям то мяса, то сметаны подбросит.
А вот другая история — из рассказов про омутинскую действительность. В деревне бок о бок живут двое. Ровесники. Женаты — оба. По паре детишек — у обоих. Первый — он и есть первый. Скотину завел, мясом торгует, уже и у соседей скупает. Жалуется — дыхнуть некогда, а оста
новиться не может. Второй с женой и детьми живет на детские пособия. Ничем не занят. Разве что пьют оба с женой…
Понятно, что деревня на распутье. Что никто не знает, как будет с собственностью на землю. Что страшно очутиться одному без родного колхоза. И никто уже не вспоминает, что когда-то в те колхозы заг оняли, угрожая наганом. А кое-кто за отказ коллективизироваться был сослан на Север, и косточки его давно рассыпались в прах под полярными ветрами.
Сколько людей — столько отношений к земле и деревне. У одного — остатки воспоминаний от студенческих поездок на картошку. У других — от бабушки, будившей стаканом парного молока.
Я же рискну думать, что большинство пугает неопределенность отношения государства к этому виду жизнедеятельности. Когда декларации «про Родину- мать» отдельно. А конкретные права пахаря — отдельно. Прибавить сюда еще неустроенность деревенского быта. Скудость образования. Сложность деревенского характера, в котором не последнюю роль играет неприязнь к тем, кто выбивается из общего ряда. Не зря же Петр Столыпин поощрял отруба, когда крестьянин мог переселиться на хутор и хозяевать без оглядки на соседей.
Eще в самом начале нашего очередного перелома мне часто приходилось ездить в Польшу. Как раз по маленьким городишкам и хуторам. Все внушало уверенность. И дом, и техника, и хозяйская поступь, и асфальт под самые окна, и школьные автобусы, и даже домашние разносолы, вкуснее которых, кажется, не едал. Eще в те, последние колхозные времена я не мог не думать: почему этот польский не пан, а хлоп (крестьянин) в состоянии кормить себя и других, а мы с нашими мощными колхозами, чьи поля железным конем не обойдешь, давимся в очередях за талонным куском мяса…
… Воттакие несобранные мысли о сельском хозяйстве мне навеяли весенние ветры над полугородом-полудеревней — Тюменью.