«Там все болота завалены трупами»
(из воспоминаний Ивана Дмитриевича Никонова)
… 382-я стрелковая дивизия формировалась в Красноярском крае. Меня после окончания радиокурсов командного состава в Новосибирске назначили командиром взвода роты связи 1267-го полка этой дивизии.
… Сначала направили на Карельский фронт, но в пути маршрут изменили. Так, в составе 2-й ударной армии наша дивизия приняла участие в наступлении на Спасскую Полнеть — станцию на железной дороге Новгород -Волхов — Тихвин — Ленинград. Немцы создали там сильные укрепления. Мы, связисты, шли вместе с пехотой. Противник открыл шквальный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Eго авиация засыпала нас бомбами. Все кругом заволокло снежной пылью и землей. Падали убитые и раненые.
… По ночам командирам приходилось ползать по равнине, проверять бойцов — кто живой. Которого пошевелишь — не убит, а замерз: морозы стояли страшные. В наступлении мы никакой пищи не получали. Немцы не подпускали полевые кухни к переднему краю: только заметят — сразу накроют артогнем. После четырех дней неудачного штурма остатки нашего полка отвели на исходные позиции.
… Пополнение маршевыми ротами и батальонами поступало в дивизию непрерывно и так же быстро перемалывалось в наступательных боях. Люди приходили разные, в основном из Сибири и Татарии, но были и казахи, и узбеки, и таджики… К холодам не приспособленные, пожилые и, видно, верующие люди. Убьют одного — другие тут же соберутся кружком, молятся-причитают по-своему, а следующий снаряд в них летит. Воевали и молодые бойцы. Помню, пришли на передовую три лыжных батальона: двадцатилетние рослые, крепкие парни в белых маскхалатах. Сразу рванули в атаку, а через полтора часа из них почти никого в живых не осталось. Перед вражескими позициями — горы трупов. Наконец, ценой огромных потерь, полк занял водокачку и отбил крайний дом. На этом наступление выдохлось.
В окружении
… Противник стал нас преследовать, а мы из-за отсутствия боеприпасов не могли оказать сопротивления и отходили, бродили по лесам и болотам. Впереди — разведка, за ней — командир полка, следом — все остальные. Многие спали на ходу. Продуктов не было. Силы иссякали. Когда появлялась возможность, разводили костры, но бойцы настолько перемерзали, что, греясь, не ощущали огня — загоралась одежда, тлели валенки.
… Подошли к железной дороге правее станции Глубочка. Eли все, что попадет. Лошадей перевели на мясо, потом принялись за кожаную утварь. В моей группе осталось десять бойцов, а тут дали пополнение — семерых — и патронов, по пять штук на каждого. После этого приказ — наступать! Зачем? Может, хотелось показать, что мы еще живы.
Утром двинулись вперед, но немцы ответили таким огнем, что сразу нас к земле прижали. Убили Крупского, пожилого опытного солдата. Недалеко от меня залег молодой парень из пополнения Александр Сергеевич Пушкин (внешне тоже на поэта походил). Говорит: «Проползу, нет ли чего в мешке у Крупского проглотить…» Сказал ему: «Лежать!» — не послушал. Только приподнял голову, как разрывная пуля — бац! Наповал.
Так и держали оборону. Потом весна началась: дружная, теплая, все кругом зазеленело. Жить хочется — мочи нет! Слух прошел: самолет «У-2» сбросил окруженцам немного муки, из которой сделали болтушку, по несколько граммов на человека. Многие опухали от голода. А немцы вывешивали на видных местах буханки хлеба и плакаты: «Рус, переходи, хлеб есть». Но никто из нас не сдался в плен.
В конце марта появился какой-то порученец от Ставки Верховного Главнокомандования, собрал оставшихся в живых командиров. «Немец, — сказал, — закрыл наш прорыв глубоко, и обратного хода нет. На других фронтах тоже тяжелая обстановка, поэтому подкрепления не ждите, а стойте здесь насмерть». Вот мы и стояли. Политработники объявили: «Кто хочет умереть коммунистом?» А у меня отец за войну с немцами получил четыре Георгиевских креста. Не хотелось его честь позорить, поэтому я подал заявление в партию, и меня приняли.
… Комполка удивился: «Как ты жив остался?» А я и сам через левое плечо сплевывал: почти все, кто рядом со мной находились, погибли. Правда, у меня одно перед ними преимущество: работал на Севере, в Березово, ездил там в командировки на оленях в 50-градусные морозы, ночевал в тундре на снегу. Поэтому я легче, чем мои товарищи, переносил холодную зиму 42-го года.
… Но вот совсем тепло стало, а на нас одежда зимняя. Да еще голодуха. Не мылись полгода. Вшей расплодилось столько, что белая шерсть полушубков сплошь посерела. Потом комары появились — болота же кругом. Окоп не выроешь — небольшая ямка сразу водой заливается. Зловонные мухи от тысяч разлагающихся на солнце трупов. Там все болота ими завалены.
Помню, как в начале апреля к нам на командный пункт полка пришел Муса Залилов (только после войны я узнал, что он -Джалиль). В это время снаряд неподалеку разорвался, и политрук юркнул в землянку, но стукнулся головой о верхнее бревно входа. Я сразу догадался — новичок. Потом он еще несколько раз в наш полк приходил: и под Глубочкой, и при прорыве из Мясного Бора.
… Людей на позициях оставалось все меньше, а пополнение не поступало. Приходилось рассредоточивать бойцов, создавать видимость крепкой обороны. Но противник разгадал нашу хитрость, и его подвижные группы перемешались с нашими постами. Участились мелкие стычки. Раз идем по лежням через трясину, а навстречу боец Петряков. Кричит: «Товарищ командир! Не ходите туда, там немцев много, и вооружены они сильно. Я чудом спасся, а напарников схватили». Что делать? Включился в линию связи, доложил в штаб полка обстановку. Только залегли за поваленной елью, как немцы показались. Несут на себе миномет, пулемет, коробки с боеприпасами. Я из автомата слева направо по колонне выпустил весь диск. Патроны кончились, другие бойцы тоже безоружные. Командую: «Падай за большие кочки!» Немцы дали залп — осинки и березки как бритвой срезало. Но добивать нас не стали, видно, другое задание у них имелось. Так и кружили по болотам.
… На месте, где фашисты наш караул захватили, мы нашли убитого Гончарука, железнодорожника из Канска, и Самарина, золотоискателя с Ангары. Он еще дышал. Немцы его пытали: раскаленный шомпол втыкали в лицо и тело, а потом выстрелили в спину — пуля вышла через живот. Боец, как и все мы, был сильно истощен, поэтому из раны вытекло немного крови и зеленой жидкости (питались ведь травой). Самарин пришел в сознание, но фельдшер считал его безнадежным. Тем не менее я спросил у бойцов: «Как, ребята, понесем Самарина?» Не колебались: бросить товарища — хуже предательства. Несли его через топи километров пятнадцать, пока не умер.
… Надо было прорываться из окружения, да как: патронов мало. Из оружия — ручной пулемет да винтовки без штыков. В полку ни орудий, ни минометов. И гранат с самого начала боев не было. А как бы они пригодились, особенно в наступлении на Спасскую Полнеть.
Прорыв
… Все-таки двинулись перебежками: три шага вперед, и — за кочку. Ранило Трофима Шишкина, земляка из Тобольска. Пуля пробила грудь навылет, крови почти нет. Спрашиваю: «Как себя чувствуешь?» «Ничего, — отвечает, — не бросайте, пойду вместе со всеми». А тут бомбежка началась — самолеты волна за волной. Бомбы рвутся глубоко в трясине, будто леший ухает. Мы прячемся в воронках. Некоторые бойцы, обессилев, умирают. Вижу: зрачки закатились — конец! Подполз Загайнов, адъютант комполка, сунул мне кусок подсушенной конской шкуры и кость. Я все съел с такой жадностью, казалось, ничего вкуснее в жизни не пробовал. Кость на огне обжег и угли все сжевал — у голодного человека зубы, как у волка. После этого встал, осмотрелся. Кругом трупы, кучи брошенных винтовок. У ручного пулемета — двое шевелятся: один длинный, рыжий, в веснушках. Другой неприметный. Я им:»Забирайте пулемет и вперед!» Пулеметчики отказываются: сил, мол, нет, не можем. Взвожу затвор автомата: «Можете!» Пошли. Кое-как догнали своих.
… Слышим стрельбу за немецкими позициями, там наш внешний фронт. Последний рывок! Сплошная стена огня, грохот взрывов. Такого ужаса я потом за всю войну не видел. Под ногами трупы. Старые, с зимы еще. Наступишь — пузырятся. Я до наших метров пять не дошел, упал, дышать не могу. Бойцы стащили меня в окоп, дали маленький сухарик. Кое-как оклемался. Из котла 25 июня вырвалось больше полутора тысяч человек, а из нашего полка около двадцати. Потом немцы окончательно закрыли брешь.
… Повезли нас, едва живых, на машинах в тыл. В кузове напротив меня тот рыжий пулеметчик, на которого я автомат взводил. Поговорить с ним — нет сил слово выдавить. Попробовали нас помыть в палатках под теплым душем. От одного прикосновения воды страшная боль в мышцах. Тогда без помывки переодели в чистое белье и стали кормить. Сварили жирный суп, а мы глотать не можем, трясемся. Опухли так, что глаз не видно. Потом дистрофия сказалась на здоровье. (Иван Дмитриевич почти не видит — А.П.). Сколько мужества, отваги и терпения проявили мои бойцы, но никого из них за это не наградили.