Выиграл жизнь по трамвайному билету

Подготовка журналистов — во многом ручная работа, она происходит внутри редакции и потому мало заметна постороннему. Одна из ее форм — когда молодые журналисты задают вопросы старшим, а те отвечают. У нас в «Тюменском курьере» тоже есть традиция — перед днем рождения газеты молодые сотрудники берут интервью у главного редактора.

Гольдинберг: — Почему наша газета все еще черно-белая?

Гольдберг: -Давно доказано и проверено, что самые сильные иллюстрации — черно-белые. Цветные снимки лакированные, люди смотрят не на лицо, а какого цвета подштанники на человеке. Все самые знаменитые снимки черно-белые. Вы представляете цветным снимок расстрелянных в Керчи, когда разрыли ров, или горящего Рейхстага? Черно-белые снимки впечатываются в память гораздо сильнее, в хорошем снимке ничего не должно отвлекать. Да и если посмотреть цветные газеты, они разве лучше нашей? Слову без разницы, чем оно набрано, цветным шрифтом, черным или азбукой Морзе.

Иконникова: — Вам не кажется, что разрыв между нами, молодыми корреспондентами, и читателем чересчур большой? Многие из них старше меня и других корреспондентов в два, три, а некоторые, как и вы, в четыре раза. Что я могу дать тем, кто, казалось бы, видел в жизни все?

Гольдберг: — Давай изменим форму вопроса. Что вас может объединить? Я отвечу одним словом — культура. В моих первых наградных удостоверениях было написано — заслуженный работник культуры. Мы и наши читатели -это люди одной культуры, одного языка. Да, разных взглядов. Одни любят кипяченое молоко, а другие, как я, его на дух не переносят. А что ты можешь им дать? Ты можешь им дать то, что ты способна понять в них.

Самым заинтересованными нашими читателями всегда были люди среднего и старшего возраста. Так что ответов может быть много. Старшим может быть интересно то, как ты видишь происходящее, как ты отражаешь тот мир, в котором они уходящая натура.

Иконникова: — Разве не интересно читать точку зрения ровесника со схожим культурным багажом?

Гольдберг: -Природа экономна. Eсли два человека думают одинаково, то один из них лишний. Твоя задача — понять, что происходит с тобой или с кем-то другим, и совершенно честно написать об этом. Читатель может не согласиться. Он может смять газету и выбросить ее. Мы предлагаем ему твою точку зрения. Мы не навязываем ему ее. А поскольку в редакции мы все разные, то получается конгломерат разных позиций.

Гольдинберг: — Eсть ощущение, что журналистика вашего времени и современная отличаются?

Гольдберг: — Это две разные журналистики. Много внешних перемен. Мне кажется, были немного другие журналисты, другие факультеты журналистики, другие задачи. Нас учили слову. С другой стороны, в наше время журналистика была более трудным делом, информацию надо было добывать, продумывать. Сейчас достаточно поискать в интернете несколько источников и свести их вместе. Я не осуждаю — время другое.

Журналистика моего времени думала полосами, а не уголком, где стоит твоя фамилия, информация была частью общей картины. Сейчас ставят один большой снимок, а вокруг что-то еще, мелкая сырая рыба на закуску, как сказал бы кот Базилио. Удаленность современной журналистики играет злую шутку. Я до сих пор дружу с теми, кто строил железную дорогу Сургут — Новый Уренгой. Когда кто-то умирает, они звонят в редакцию и просят напечатать, что он ушел, я для них существую еще с тех времен, а это было в 1976-1980 годы. Почти пятьдесят лет назад. Когда я заходил в какой-то рабочий участок, говорил: «Здравствуйте, я корреспондент», — мне отвечали: «Ложись вон там, столовка там, чай здесь». Сейчас вас даже на порог не пускают, велят обратиться в пресс-службу. Журналисты моего времени всегда шли вместе с читателем, я не могу отделить себя от своих героев. «Они еще живут во мне, они умрут со мной», -как писал Илья Фоняков.

Ющенко: —В чем проблема современной журналистики?

Гольдберг: — Во времени и людях. Разрушена система подготовки. То, как сегодня учат журналистов, трудно назвать журналистикой. Кафедру журналистики объединяют с кафедрой философии, а журналистика — это сугубо практическая работа: увидеть, услышать, уметь расспрашивать. Это все навыки.

Мы начинали в молодежных группах при редакции, где нас науськивали. А уже с первого курса делали практические работы. Мы много печатались. Выпускали газеты на Верх-Исетском заводе, смешные такие. И были на третьем курсе громадные практики, всесоюзные. Я уехал в Хабаровск, а кто-то на Сахалин. Практика была три месяца. Я сдавал две сессии в одной, и потом уезжал на практику в феврале. И прихватил лето и вернулся в августе. Работал в редакции как журналист и потом привез эти работы своему руководителю. И мы обсуждали, он красным подчеркивал то, над чем еще надо работать.

Журналистика — это не профессия, а образ жизни. И нам его вколачивали. Ну и чувство долга, конечно.

Кузина: — Вы помните первый репортаж?

Гольдберг: — Я не вспомню, это было лет шестьдесят тому назад. Но я думаю, один из самых забавных репортажей — как раз когда я был в Хабаровске, и туда приехал космонавт Герман Степанович Титов. Мы с Валеркой Лендовым пошли делать репортаж с этой встречи. Валерка все время повторял: «Я придумываю новую фразу: «кавалькада лимузинов летела по Хабаровску». Кавалькада лимузинов. Она действительно летела, потому что выступал Герман Титов, это космонавт номер два, кто не помнит. Я сам ошалел, увидев космонавта. У меня был фотоаппарат, я встал от него в шагах трех-четырех и непрерывно щелкал затвором, он выступал и косился на меня. И видно было по глазам, что он с удовольствием дал бы мне по шее. Но репортаж был, и в репортаже было написано: «кавалькада лимузинов…»

Кузина: — Вы говорили в своих воспоминаниях, что нужно превратиться в человека, у которого ты берешь интервью…

Гольдберг: — Я не говорил «превратиться», я говорил — надо на какую-то секунду попытаться им стать. А превратиться невозможно. Представить себе, что человек чувствует. Потому что многие наши тексты, хотим мы этого или нет, чувственные. И удержаться, и показать достоверность этих вещей… Потому что иногда много фантазии. Например, девушка бросается под канонадой под немецкий танк, автор пишет: «Она вспоминает свою школу, свою маму». Господи, на нее прет воняющее топливом огромное чудовище -она маму вспоминает в этот момент… Нужно пытаться представить себя не в этой, но аналогичной ситуации. Где надо совершить поступок, шагнуть куда-то. Это надо в себе развивать — сочувствие к своему герою.

Кузина: — А как не впасть в излишнюю эмоциональность?

Гольдберг: — Очень просто — не забывать, что ты журналист, что ты все-таки под танк сам не бросаешься. А то будет опять «школа, мама, лейтенант Вася, которого девушка должна вспомнить, когда ей нужно броситься под танк, чтобы спасти раненых, которых она сама вынесла из боя».

Гольдинберг: — Вы когда-то переживали, показывая свой материал герою, или при мысли, что это кто-то прочитает? Мне до сих пор страшно это делать.

Гольдберг: — Когда вышла моя первая заметка, я стоял у киоска и смотрел, покупают ли газету, а если покупают, то на каком месте разворачивают. Eсли нет читателя, то нет и писателя.

Гольдинберг: — А не было страха, что вы неправильно поняли или где-то ошиблись? Или что ваш текст не понравится?

Гольдберг: — Eсли читатель неправильно понял, значит, я неправильно написал, меня к этому приучили с самого начала. Пиши правильно! Когда меня просят принести посмотреть текст перед публикацией, я всегда отвечаю: «Вы кому больше не доверяете, мне или себе?» Себе я доверяю, если сомневаюсь, правильно ли понял, всегда нужно переспросить. Брал однажды интервью у кардиохирурга, который готовил Кристиана Барнарда к пересадке сердца, я все переспрашивал по три раза, причем это нужно делать в ходе беседы. Мое правило — всегда уточнять, правильно ли я записал фамилию, люди дорожат написанием своей фамилии, у тебя у самой в фамилии ошибка, ты знаешь, каково это (правильно Олина фамилия пишется ГольдEнберг, но у ее дедушки в паспорте сделали ошибку, и с тех пор вся семья так и живет). Работа журналиста именно здесь, в сборе информации.

Бардакова: — Хотели бы что-то изменить в своем прошлом?

Гольдберг: — Я, к счастью, не такой глупый. Но избежать некоторых ошибок хотел, конечно.

Дедюхина: —А никогда не хотелось сменить сферу деятельности? Стать, например, депутатом?

Гольдберг: -Нет, меня всегда устраивало то, что я вижу в зеркале. Меня устраивает то, чем я занимаюсь, устраиваю ли я журналистику, я не знаю.

Бардакова: — На каких журналистов нашего времени стоит равняться?

Гольдберг: — Я не знаю, пишет ли он сейчас или нет. Был прекрасный журналист Дмитрий Соколов, он печатался в журнале «Русский репортер» и в «Известиях». Сейчас мне трудно судить, потому что я стал меньше читать. Eсли говорить грубо, «иных уж нет, а те далече». Надо просто выбирать тех, у кого есть культура письма, тех, кто смотрит на мир с открытыми глазами, тех, кто не претенциозен, а я сам бываю претенциозен, и мне это не очень нравится. Во-первых, надо не забывать, что российскую культуру создали те, кто был до нас, а их много. Это были блестящие перья, потому что журналистика в основе своей не меняется. Она состоит всего из четырех элементов — увидеть, услышать, обдумать и написать. Увидеть явление, услышать то, что говорят люди, поговорить с людьми, подумать, что я узнал и написать хорошо — вот и все. Ничего, как говорится, хитрого.

Бардакова: — В журналистике важен авторский стиль? Как молодому журналисту его найти?

Гольдберг: — Eго не ищут, он только вырабатывается. Надо много писать, стиль сложится сам собою. Писать и слушать редакторов -они сравнивают тебя с другими. Они видят твой текст первыми.

Бардакова: — А когда вы выработали свой стиль? Когда вы поняли, что люди узнают вас по тексту?

Гольдберг: -Я не помню, какой год. Я работал в «Тюменском комсомольце». Приехала какая-то девочка на стажировку из Тобольска. Я ее никогда не видел, она меня тоже. Она читала газету и говорит: «Вот это Гольдберг». Я прямо растерялся. Стиль складывается долго. Стиль должен прийти в равновесие с твоими размышлениями. Когда ты будешь писать с той же скоростью, с которой думаешь или говоришь. Ты не будешь выдумывать, ты не будешь писать того, что ты не говоришь, то есть там будет процесс естественного письма, свободного.

Бардакова: — Eстественный процесс письма появится после пятидесятого или сотого текста?

Гольдберг: — Все по-разному. У Вити Строгальщика стиль появился довольно быстро, но, правда, я был жестоким учителем. В итоге он стал писать лучше, чем я, безусловно.

Белоусов: — Что заставляло вас и ваших друзей покидать уютные тюменские редакции и квартиры и отправляться в длительные, иногда даже рискованные путешествия-командировки по тогда еще необжитому, холодному и неприветливому Северу? Жажда новых впечатлений, особая шестидесятническая романтика или что-то иное?

Гольдберг: — Отвечу словами Шерлока Холмса: «Это элементарно!» Я считаю, что ограничивать свою жизнь ежедневным маршрутом троллейбуса из одной точки в другую — это слишком скучно. А такие командировки были интересны. Тюменский Север в те времена был взъерошен и поднят на дыбы, здесь каждый день происходило что-нибудь значительное. А еще здесь можно было встретить удивительно интересных людей, а ведь наша профессия складывается из интереса не только к событиям, но и к личностям.

Так что я считаю, что, поменявшись однажды с коллегой Володей Дементьевым местом распределения, я, что называется, по трамвайному билету выиграл целую жизнь, которой всегда был доволен и которая мне до сих пор не надоела. Случись по-иному — не было бы ни меня — такого, какой я есть сейчас, ни моих двух десятков книг, некоторые из которых не имеют аналогов в практической журналистике. И хотя его величество Случай не упускал возможности попробовать меня на зуб, на моей стороне были удача и везение. Жизнь интересна, а жизнь в журналистике интересна вдвойне. Во всяком случае — для меня.

Иконникова: — Мы часто пишем о Владиславе Крапивине. О том, что после него осталось и то, как это живет. Вы знали этого человека и знаете, что писать о нем.

Гольдберг: — …чтобы не наврать.

Иконникова: — Но кто-то скажет, что его много в газете. Такие находятся.

Гольдберг: — Я помню другое отношение к Крапивину. Наша инициативная группа дважды предлагала его кандидатуру на звание почетного гражданина города. Я выступал на заседании городской думы. Я приносил депутатам его книги. Когда мы выдвинули его в первый раз, он получил восемь голосов за. Но когда мы снова пошли в этот поход в новый созыв, то он получил три голоса. Что такое много и мало в таком случае? Сейчас много, а восемь — мало? А три -вообще ничего? Он к этому времени уже был почетным гражданином Свердловска и Севастополя. А голоса говорили: «Он в Тюмени не живет». Но все, что им написано — это про Тюмень. Как бы так сказать, это фигура не тюменского масштаба, а федерального. Что думаешь?

Иконникова: — Вы пишете о нем, потому что боитесь, что его забудут?

Гольдберг: — Я ничего не боюсь. На том месте, где сейчас сквер Крапивина, хотели построить ресторан. Альтернативы интересные, правда? Причем двухэтажный. Что в памяти о писателе много, а что мало? Писатели масштаба Крапивина пишут о вечном. Даже когда они пишут о тюменских мальчишках, запускающих воздушного змея с крыш. «Типичное не то, что наиболее часто встречается, а то, что с наибольшей полнотой отражает сущность данной социальной эпохи», — говорил Жданов. А что отражает Крапивин? Бесценность детства и жизнь ребенка.

Иконникова: — В городе появляется не так много мест, которые хранят чью-то историю. Всеми этими частными историями мы пытаемся до кого-то докричаться. А как нам, корреспондентам, докричаться?

Гольдберг: — Продолжать кричать. Он ходил по этому месту и дышал этим воздухом. То есть это та местность, в которой он рос. Поэтому я, изложив это на бумаге, обратился к уважаемым гражданам. И мы собрались, подписали и положили на стол. Нам нужно было почувствовать, что это может получиться.

Михалькова: — Что вы чувствуете в день тридцатилетия газеты?

Гольдберг: -Ничего особенного. Обычный рабочий день. Такая же бумага. Газета — существо вне возраста, она набирается опыта, но не стареет, время для нее идет по-другому. В газете есть одно чудо: утром пустой лист, а к вечеру там даже есть что почитать. А как красиво с ротационной печатной машины в типографии идут номера, ритмично, настоящая музыка.

Кононова: — Как вы периодизируете тридцатилетнюю историю газеты? Это было при мэре таком-то? Или по командам сотрудников? Их тоже было несколько.

Гольдберг: — А я не периодизирую. Это для меня слитный процесс. В тридцатые годы были партийные чистки, и в анкетах того времени был обязательным вопрос о колебаниях. Помню такой ответ: колебался вместе с линией партии. «Тюменский курьер» со-страивался и с Куйвашевым, и с Якушевым. Во время ледохода прыгали с льдины на льдину. Был и сложный для нас период, когда главой города считался председатель думы. Мало кто знает, что в первом варианте учредительного договора о создании газеты соучредителем указан городской совет народных депутатов. Были подписаны все документы, но в сентябре 1993 года совет не собрался на заседание и объявил о своем роспуске. И Степан Михайлович Киричук тогда сказал: ладно, пусть вторым учредителем будет исполнительная власть. Что касается сотрудников, мне нравились первый и второй состав. Помню, пришел Отто Кох проситься на работу, а я сказал ему: я лучше возьму твою дочь. Лена Кох стала первым политическим обозревателем нашей газеты. Так же еще в «Тюменских известиях» меня попрекали тем, что я неправильно учу свою дочь, отправляя ее брать интервью у губернатора. А я говорил, что молодым как раз и надо брать интервью у тех, кому есть что сказать. А потом уже полученные знания можно применить к чему угодно.

Кононова: — Первый и второй состав — это кто?

Гольдберг: — Коля Баталов, Марат Смоляков. Помню, как Марат пришел. Тогда у нас было одно помещение, и мы поделили его на клетушки. Вижу, сидит парень за компьютером. Ты кто? Я Марат… Аня Чудинова, Дима Зайцев… Когда я преподавал в нефтегазовом университете связи с общественностью, в редакцию пришли студенты — Лариса Серых, Майя Сазонова. Ну, они потом и ушли, правда, в связи с общественностью. В блогеры, по-моему, никто из наших не подался.

Кононова: — Что вам сделали блогеры, вы постоянно их упоминаете в негативном ключе?

Гольдберг: — Ничего принципиально против них не имею. Это просто другое. Другая форма общественной работы, которая не осознана нами… или осознана не нами и не нами же используется. Когда мы только создали сайт, комментарии к нему были открыты, и появился некий Королевич, который начал писать какие-то гадости. Анонимность мне претит. Я привык так: подписался — отвечаешь.

Ющенко: — Зачем в редакции бумажный архив номеров?

Гольдберг: — Он у нас лежит в шкафах, затем мы его отдаем в государственный архив. Все, что напечатано в газете, — это доказательство. Все в нашей подшивке -это исторический документ. Вот, к примеру, то, что Кухарук, Куйвашев или Якушев были избраны такого-то числа главами города -все там есть. Или вот у меня лежит одна папка, в ней документы — копии газет военного времени. Когда Тюмень получала звание города трудовой доблести, они пригодились, потому что газетные шрифты, верстку не подделаешь.

Кроме того, в подшивках есть некая магия. Попробуйте полистать. То запечатленное время. Они адекватны времени, в котором они созданы. Один к одному. Это не воспоминания. За это я люблю газету.

***
фото:

Поделиться ссылкой: