Какую войну я запомнил
Начало в NN 21, 22.
Все чаще и чаще стали прилетать наши самолеты бомбить Унегу, станцию железной дороги. Она работала на четыре направления и была важным пунктом в снабжении немецкой армии. Самолеты прилетали ночью. Сначала один делал круг и сбрасывал осветительные бомбы. Они медленно опускались на парашютах, и света от них было столько, что в нашей хате в25 километрах от Унеги становилось светлым светло. На освещенную станцию другие самолеты бросали бомбы. Грохот взрывов долетал и до нашего поселка. Люди радовались: наши бомбят, скоро вернутся. Eсли ветер сносил осветительные бомбы в сторону поселка, то днем некоторые ходили искать парашюты, они были желтого цвета и потому видны издалека. Из парашютного шелка шили блузки, они носились долго, до конца 50-х годов, переходя от сестер и матерей к детям и далее — их перешивали. Добрый был шелк, износу не было.
Партизаны все крепче донимали немцев: минировали железную дорогу и грунтовое шоссе Унега-Сураж. Оккупанты согнали население ближних деревень и убрали лес метров на 60 по обе стороны железной дороги, чтобы не подобрались незаметно партизаны, выкорчёвывали все пни. А на шоссе рано утром назначались люди с лошадьми и боронами, чтобы боронить шоссе. Eсли где партизаны поставили мины, то бороны задевали их и они взрывались. Гибли люди и лошади. Один чудак придумал, как спастись: бороны привязывал к лошадям на 50-метровые веревки, потом за веревку такой же длины сам вел лошадей. Получалось, что взрыв происходил под боронами, и человек оставался жив.
Наши идут!
В начале августа немцы через полицейских и старосту потребовали сдать продналог, и отец с дедушкой увезли зерно на ссыпной пункт. В середине августа опять появились немцы. С востока все чаще слышался грохот разрывов. Немцы, показывая рукой в ту сторону, говорили: «Рус! Рус!». Вели они себя довольно смирно, но уже редко что из еды просили. Eсли надо было, хватали и резали овец, телят.
Подошел сентябрь. Немцы ходили хмурые, взвинченные. На востоке по-прежнему грохотало, и все сильнее. Люди стали бояться, что немцы перережут скот или заберут с собой, и угнали его в лес. Жили там со скотом, вечерами или рано утром приносили молоко, брали себе продукты. Иногда вечером прибегали коровы, привыкшие ночевать в хлеву. Немцы не обращали на это почти никакого внимания, только смеялись, когда к ночи из леса выбегала корова и, задрав хвост, бежала огородами к родному хлеву.
Пошли разговоры, что перед отступлением немцы все жгут и разрушают. Там спалили деревню, там хутор. Наша семья тоже ушла в лес, дома остались дедушка Яков и бабушка Прасковья. Жили мы в стогу сена, вначале было сухо, тепло, потом зарядил нудный осенний дождь. Стало сыро и холодно, мы, дети, стали кашлять. Страшно было ночью, когда высоко в небе что-то начинало жутко завывать, что-то летело с огненными хвостами, а в стороне Суража раздавались взрывы, полыхал огонь. Отец говорил, что это «играет «Катюша», такая большая русская пушка, ее сильно боятся немцы, которые укрепились на высоком правом берегу реки Инуть.
Через неделю жизни в стогу мы все вернулись домой — будь что будет, но дома, не помирать же от простуды.
Дня за два до ухода немцы сожгли колхозные сараи и амбары, простоявшие нетронутыми два года. Потом вдоль телефонной линии проехали на мотоцикле два немца: один вел мотоцикл, тормозил у столбов, а второй, сидя на заднем сиденье, бензопилой подпиливал столбы. Они падали, провода рвались.
Потом была охота на кур. Участвовали трое немцев: первый догонял курицу и, свернув ей голову, бросал второму. Тот топором на длинной ручке отрубал голову и бросал третьему, который складывал тушки в мешок. И так по всему поселку. Редко у кого уцелела пара наиболее шустрых кур.
Однажды вечером мы лежали на печке и смотрели, как немецкие солдаты ужинают за нашим столом. Поев, они завернулись в шинели и легли на полу спать вповалку. На лежанке сидели наша мама и тетка Анна. Тетя имела темперамент и голос площадного оратора. Размахивая руками, она матерно ругала немцев, называя их «немыми чертями» и еще всячески. А за столом сидел у лампы немецкий офицер и рассматривал карту. В самый бурный момент тетиных ругательств он поднял голову от карты и на хорошем русском языке сказал:
— Не кричи, тетка. Сегодня ночью уйдем. Завтра придут ваши стриженые Иваны. Сколько их у вас, не знаю. Из пулемета косишь-косишь, а они все ползут и ползут, как вши. Бросаешь пулемет и драпаешь.
Офицер собрал свои бумажки и тоже лег спать на пол. А тетка, когда офицер заговорил по-русски, вдруг вся обмякла, поникла телом, голова ее упала набок. Потом приободрилась и зашептала маме в ухо:
— Анисья! Он убьет, гад, меня. Убьет. Заступись…
Когда офицер лег спать, тетка Анна виновато зашептала:
— Анисья! Извини, я тут тебе на лежанку помочилась со страху. Вся юбка мокрая. Прости, — и медленно пошла из хаты.
Наши пришли
Когда мы проснулись утром, не было ни немцев, ни русских. Тихо, солнце едва светило сквозь тучи.
Наши появились после полудня. В поселок въехала колонна огромных грузовиков с солдатами. Они медленно проехали по улице и остановились у нашего дома, крайнего в поселке. Вышли солдаты, поздоровались и заявили отцу и деду, что у нас в хате развернут радиостанцию, а потому надо срочно освободить хату и без разрешения в нее не входить. Бабушка пыталась протестовать: дети малые, простуженные, а вы из дома гоните. Нас и немцы не тронули, не гнали из дома.
Офицер резко сказал, что мы тут под немцами зажрались, вволю погуляли, так он покажет нам, предателям, где раки зимуют. Поживете пару недель и на сеновале.
Бабушка рассердилась и сказала офицеру, что еще надо посмотреть, кто предатель. Кто нас оставил под германца? Почему нас не защитили? Мы окруженцев поили-кормили до самой зимы два года назад.
Окончание следует.