Какую войну я запомнил
Начало в N 21
Пожилых женщин гитлеровцы не трогали, молодых с детьми провожали взглядами, произнося уважительным тоном: «О, матка, матка!». В такой обстановке мы, дети, были нарасхват: соседские девушки, идя к колодцу, ради своей безопасности вели нас с собой за руку. И вслед слушали: «О, матка, матка».
Иногда через поселок проходили части румын и мадьяр. Они разбегались по поселку и хватали все без спросу: недосушенное белье с веревок, лук и морковь из огорода, ловили кур, уток, требовали «яйки, млеко, брот», угрожали оружием. Моя бабушка говорила: «Саранча черная налетела! Германцы просят, а эти хапают все подряд» (она не говорила — «немцы», а «германцы» или «германы»).
Летом оккупанты задержали другого бабушкиного брата — Арсения. Он отвел днем коня на луг, где паслись и другие лошади, стреножил и с уздечкой возвращался в Ляличи. Немцы закричали на него «партизан», схватили и увели. Собрались соседи, пошли выручать Арсения, но какой-то чин сказал, что Арсений шел из леса, а значит, партизан. Eсли они не уйдут, их тоже арестуют как партизан. Всех прогнали, а дня через три тело деда Арсения отдали жене. Оно было все в синяках; на лбу и щеках кожа снята в виде пятиконечных звезд; на груди и спине кожа содрана полосами, вроде ремней. Это мне уже после войны рассказала бабушка.
«Бои в Финляндии»
Созрела рожь, ее обмолотили и повезли отец с дедушкой в Ляличи на ссыпной пункт — сдавать продовольственный налог. Взяли и меня.
Мне запомнились молодые солдаты, на ходу ловко подбрасывавшие ботинками яблочные огрызки. Собаки мирно лежали в конурах. Ссыпной пункт был в амбарах бывшей еврейской экономии.
Eвреев незадолго перед этим собрали со всех окрестных районов и поселили на окраине г. Суража в лагере за колючей проволокой. Немцы ходили по деревням и арестовывали всех мужчин и женщин с темными вьющимися волосами. Они считали, что это скрываются среди русских «юдэ» — евреи, и тащили их в лагерь. Надо было приглашать свидетелей, старосту, полицейских, чтоб подтвердили, что этот человек — не «юдэ». Из соседней деревни долго вызволяли одну, уже взрослую девушку, но все-таки ее освободили. После войны она была несколько лет председателем колхоза в нашем поселке.
После сдачи продналога немцы ничего больше не требовали, по домам не ходили и не искали, много ли зерна осталось у русских. В итоге у крестьян создались кое-какие, даже весьма немалые, запасы зерна.
В непогожие дни солдаты просили разрешения пообедать в избе. Они шумели, кричали друг на друга, потом кто-либо кричал: «Ахтунг! Топль!». Все замолкали, а кричавший наставлял на соседа палец и с треском пускал газы. Все весело орали. Бабушка уходила в сени и уводила нас, говоря: «Опять немые свиньи за столом гадят. Нехристи! Нет на вас мору, чумы с холерой!». Мы, дети, быстро переняли немецкий опыт, но отец нас раза по три хлестнул ремнем, так, что второй раз не захотелось. Опыт не получил развития…
Мне уже было почти четыре года, и дедушка стал учить меня читать по Eвангелию, напечатанному церковно-славянским шрифтом. Я освоил его быстро и бегло читал. В один из таких уроков чтения в хату вошел молодой немец просить картошки. Увидев, что мы читаем, он с криком «о-о-б!» убежал и скоро вернулся с большой серой книгой, положил ее на скамью и открыл обложку. Там были изображены крупные красные звезды. Он достал нож, соскоблил их, потом перелистал книгу и на всех портретах советским генералам выколол шилом глаза. Книгу подал мне и погладил по голове со словами «киндер, киндер». Младший брат усвоил это слово и долго называл меня не по имени, а «киндей» — звук «р» у него еще не получался.
Та книга называлась «Бои в Финляндии» — первый том воспоминаний советских военачальников о войне 1939-1940 годов. По этой книге дедушка учил меня читать по-русски. Книга долго жила у нас. После войны дядя подарил мне второй том «Боев», когда я учился в первом классе.
Осенью женщины носили в город изготовленный дома самогон менять на соль и спички. Нечем было растопить печку. Огонь берегли, ночью вставали посмотреть, жив ли, подновляли, а утром, бывало, в горшках разносили тлеющие угли из того дома, где огонь уцелел.
Немецкие офицеры для вида гоняли самогонщиц, но сами же были основными покупателями, так как у солдат для обмена ничего не было.
Однажды самогонщицы принесли страшную новость: в Сураже расстреляли евреев. Назвали цифру — шесть тысяч. Всю осень мужчин приводили в лес, где они копали огромную яму. А потом партиями доставляли сюда людей и расстреливали без свидетелей. Из города только слышали, что с той стороны, куда увели очередную колонну, доносилась стрельба. В ночь после последнего расстрела выпал снег. Говорили, что кто-то видел на снегу отпечатки босых ног: человек шел с той стороны, где находилась яма с расстрелянными.
Опять зима и лето
Наступила зима 1942-1943 г.г. Наш поселок опять закидало снегом, замело все дороги. Немцы давно убрались, опять только изредка наведывались полицейские с опросом: не было ли партизан. Конечно, они были, но никто полицейским не признавался.
И к нам приходили партизаны, иногда женщина с простуженными детьми — жили по неделе и исчезали так же вдруг, как и появлялись. Для нас они были то тетей Полей из Ляличей, то теткой Машей из Глуховки, то еще какой-либо тетей из соседних деревень. И «двоюродных братьев» потому у нас было много.
Приходили партизаны весной и осенью, когда не было немцев. Несколько раз пытались захватить старосту Касьяна, говорили, что у них есть на него готовая веревка, но у Касьяна, видимо, был острый нюх на опасность и укромное место, чтобы затаиться. Переворошат партизаны весь дом, разбросают стога -и не находят. Так и дожил староста до возвращения Красной Армии.
Однажды ночью совсем низко над поселком пролетел самолет, звук его был не такой, как у немецких. Утром сельчане нашли большие листовки с фотографиями огромной колонны пленных гитлеровцев, взятых в Сталинграде. Листовки сообщали об их разгроме в Сталинграде, о количестве пленных и взятого военного снаряжения. Скоро приехали в санях полицейские собирать и отбирать листовки. Они, конечно, уже прочитали их, кое-что намотали на ус и работали без особого старания. Собрали листовки, застрявшие в бурьяне и плетнях, а за дальними по глубокому снегу не полезли.
Немцы стали приглашать молодежь работать в Германию, обещали золотые горы. Желающих было мало, единицы. Особенно удивило всех, что из Ляличей согласилась ехать разбитная девица, бывшая активистка Ганна Симакова. Месяца через три от нее пришел родителям пакет с цветными фотографиями: Ганна чинно сидела на стуле в нарядном платье, туфлях, белых носочках; в руках — большой букет пестрых цветов. На обороте всех фото (их, одинаковых, было с десяток) описывалось, как хорошо жить в Германии. Женщины рассматривали фото, но говорили: «Брешет Ганна, не сладко там ей, вон лицо какое печальное».
Скоро стали забирать в Германию народ насильно. Люди прятались, уходили в партизаны, впрыскивали под кожу рук керосин (отчего получались страшные пятна), разрезали кожу на ногах и руках и не давали ранам заживать. Немцы не брали людей с кожными заболеваниями.
В начале лета 1943 г. опять было появились немцы, снятые на отдых с передовой, но потом уехали. Вместо них привезли уйму беженцев и стали расселять по деревням. В нашем поселке в бывшей колхозной конторе поселили беженку Феклу с двенадцатью детьми, мал мала меньше. Они были оборванные, грязные, и звали друг друга не по-нашему — не Коля, Шура, а Кольтя, Шуртя и т.д. Беженцы были из-под Орла, их немцы выселили с тех мест, где готовили укрепления для боев на Курской дуге. Жили у нас до прихода Красной Армии. С ними делились одеждой, картошкой, молоком — у них ничего не было, вывезли немцы в чем были и что успели взять.
С беженцами появился сумасшедший старик Максим Биневский. Он оброс густой бородой, но лысина сияла, как зеркало, в любую погоду. Максим нищенствовал, а в награду «за кусочки» красивым голосом пел старинные русские песни. Слушая их, женщины плакали. Особенно нравилась песня про «Ваньку-ключника, злого разлучника». Eе старик исполнял особенно душевно, со слезой в голосе.
Продолжение следует.