Рассказ о парадной фуражке, или Последний бой
… 25 апреля, 1404-й день войны.
Мне кажется, был какой-то особенный смысл в том, что последний удар по врагу нанесла не гвардейская, не элитная, не знаменитая до той поры, а обычная стрелковая дивизия с порядковым номером 150. Дивизия, вынесшая военные будни, не раз пережившая переформирование.
За этим армейским словом скрывается грустный, но обыденный факт: соединение, потрепанное в тяжелых боях, фактически создают заново, возрождая его из нового пополнения. Так и 150-я, как феникс из пепла, не раз возникала под тем же номером. И только письма из тыла, еще долго приходившие на номер полевой почты, письма бойцам, которых уже нет в списках полков и батальонов, напоминали о том, что осталось позади.
В фондах тюменского краеведческого музея хранится уникальный снимок. Пожалуй, самый первый, сделанный на ступенях только что отбитого у гитлеровцев рейхстага. Черно-белые «исторические» фотокарточки, до сих пор украшающие музейные стенды, -дымное здание со скелетом купола, солдат, прикрепляющий темное (красное) полотнище к статуе на крыше, — появились позднее, когда сражение за немецкую столицу стихло.
Самое интересное на первом снимке — не лица вышедших из боя солдат и офицеров, не дымящееся у них за спиной здание рейхстага, а совсем, казалось бы, лишняя в этом сюжете парадная офицерская фуражка на голове Матвеева, агитатора политотдела 150-й Идрицкой (а через несколько дней уже и Берлинской) стрелковой дивизии.
Впрочем, по порядку.
В Берлин 150-я Идрицкая стрелковая дивизия 79-го стрелкового корпуса пришла своим третьим формированием. Первое было перемолото танками генерала Клейста в ходе нашего неудавшегося наступления на Харьков весной 1942 года. Следующая 150-я — Новосибирская — воевала в составе 6-го Сибирского добровольческого корпуса на Калининском фронте. Дивизия взяла Смоленск и стала 22-й гвардейской. «Освободившийся» номер присвоен сборному формированию, сколоченному на Северо-Западном фронте. Сюда вошли, в частности, и остатки 127-й лыжной бригады, в которой воевали под Старой Руссой сибиряки, призванные из Тюмени, Омска, сельских районов…
Эта третья 150-я, в составе трех стрелковых полков — 469-го, 674-го и 756-го — сражается в узком коридоре между Старой Руссой и озером Ильмень и не предполагает, что для нее припасла военная судьба. Пока ее удел — бои местного значения, овладение рощей «Круглая» и рощей «Брусок». Цель многомесячных трудов — город Старая Русса — командиры рот и взводов разглядывают главным образом в бинокль. Город — как на ладони -одиннадцать церквей, улицы, дома. Огрызаясь контратаками, 150-я отвлекает на себя две немецкие полевые дивизии и 14 минометных батарей. Но «только бой угас, звучит другой приказ» — дивизию перебрасывают под Невель.
От перемены мест ничего не меняется. Бой за крохотную, полусожженную деревеньку сменяется боем за безымянную высоту, которая на картах обозначается только цифрами — столько-то метров над уровнем моря.
Одна из безымянных — высота 195,0, на которой когда-то стояла деревня Сегедеево. Две недели брал ее 469-й полк, в котором воюют три земляка — Дмитрий Юдин, выпускник тюменского аэроклуба, позднее — курсант хабаровского пехотного, Николай Захаров, агроном из Упорово, и Владимир Тытарь из Омска. До Берлина со 150-й дойдет только Тытарь. Офицер штаба Дмитрий Юдин будет ранен осколком под Ригой. На территории Латвии в сражении за очередную безымянную высоту будет ранен и капитан Николай Захаров, начальник артиллерии 469-го полка, День Победы он встретит дома, в Упорово, на посевной. Майор Владимир Тытарь станет Героем Советского Союза и погибнет в последних боях за Берлин. Eго похоронят на братском кладбище в Трептов-парке.
А на высоте 195,0 землякам повезет. Хотя за две недели штурма полк выйдет из строя почти полностью. Как рассказывал много лет спустя Николай Петрович Захаров, «полком-то его можно было назвать только потому, что есть командир полка и есть полковое знамя».
17 июля 1944 года дивизия, взявшая накануне город Идрицу, вступает на территорию Латвии. Теперь и навсегда она — Идрицкая. «Пять часов вечера», — капитан Захаров отмечает время вступления в Латвию по американским часам «Гамильтон». Их подарил генерал Eременко артиллеристам за отличную работу. На корпусе часов на двух языках выгравировано «Героическому народу Советского Союза от Америки».
А до конца войны еще десять месяцев. 150-я СД еще возьмет Ригу, форсирует Одер. И, наконец, волею судьбы и командования окажется на острие последней атаки.
… К рейхстагу 150-я вышла со стороны министерства внутренних дел, в берлинском обиходе — «Дома Гиммлера». Правда, сначала соседи-комбаты из 756-го полка Степан Неустроев и Василий Давыдов изучали площадь из окна подвала. Видно было плохо. А там, где по расчету предполагали увидеть рейхстаг, торчало какое-то низкое серое здание. Давыдов предложил подняться на пару этажей выше. Снова разглядывали площадь, исполосованную кривыми линиями окопов, в которых суетились фигурки в черной морской форме -защищать последний рубеж в Берлине гитлеровское командование бросило курсантов училищ морской пехоты.
Тут звякнул полевой телефон, командир дивизии Шатилов спрашивал, почему не наступают. Неустроев сказал, что не видит цели — мешает серое здание, придется обходить справа. Шатилов не понял. Стали — каждый по своей карте — разбираться: где дом Гиммлера, где рейхстаг и что мешает атаке батальонов? Наконец, генерал догадался: «Неустроев! Твой серый дом — это и есть рейхстаг. Давай!»
Широкие парадные лестницы показались капитану Неустроеву пригодными для стрельбы прямой наводкой по площади перед рейхстагом. По приказу комбата солдаты, среди которых были тюменцы Петр Мочалов и Николай Калинин, поставили на площадке между вторым и третьим этажами 45-миллиметровое орудие. Стекла давно были выбиты. И теперь сорокапятка хищно водила тонким дулом из стороны в сторону, отыскивая цель. Неустроев еще какое-то время продолжал бурчать себе под нос: «Смотри ты, уже рейхстаг! А я думал, что до него еще топать и топать…»
Только что назначенный комроты-шесть Василий Рыжков оглядывал теперь уже «свою роту», отгоняя надоедливую мысль о том, сколько бойцов из роты останется рядом с ним на той стороне площади.
В том, что с ним самим такое случиться не может, Рыжков не сомневался. Шестнадцатилетним он ушел на фронт, исправив метрики на два года. Стал разведчиком. Весной сорок пятого года взвод разведки, которым командовал Рыжков, оказался на пути прорывающегося из окружения гарнизона крепости Шнайдемюль и держался, пока не подоспела помощь…
(Через три десятка лет я записывал рассказ Василия Андреевича Рыжкова, главного технолога треста Тюменьгорстрой, бывшего командира роты 756-го Краснознаменного стрелкового полка. Наверное, записи те сегодня могу показаться читателю восторженными и даже напыщенными. Сейчас так не пишут. Но сейчас и не рассказывают так, как прежде, когда еще не заросли раны и не растаяли в тумане десятилетий лица боевых товарищей. А самые последние дни войны были для солдат все равно, что движение по лезвию ножа, что качание маятника между жизнью и смертью. И потому я передаю рассказ Рыжкова так, как он был записан).
«… Так были тяжелы последние часы войны… Помню лишь груды искореженного металла — только что смертоносные, а теперь мертвые танки и пушки, вывернутые наизнанку доты, свои пальцы, онемевшие на спусковом крючке автомата…» — так Рыжков говорил о бое на Кюстринском плацдарме 16 апреля.
«… Не верилось, что на свете есть тишина. Грохот орудий и минометов, пулеметные очереди, гул танковых моторов — сплошной металлический рев. Мы берем дом за домом, давим автоматчиков и фаустников…» — это о штурме Куненсдорфа.
26 апреля полк ворвался в Каров, берлинский пригород.
«К вечеру меня вызвал подполковник Зинченко, командир 756-го. Сказал, чтоб принял шестую роту вместо раненного Петрова. Обещал пополнение. Тут я в первый раз услышал про знамя, которое передали дивизии и которое надо поднять над рейхстагом».
Но до рейхстага еще надо было дойти с уличными боями, отбивая квартал за кварталом, дом за домом.
«Мы теряли людей, оставшиеся дрались за десятерых. 28 апреля мы уже вышли к тюрьме Моа-бит. Короткий штурм сносит ее оборону. Горы автоматов на мостовой. Усталые пленные. Мои бойцы их старательно рассматривают: кто-то пустил слух, что оборону Моа-бита возглавляет Геббельс…»
Последняя водная преграда войны — Шпрее. Речушка — можно перешагнуть. Но и этот шаг стоит многих жизней.
«Весь день 29 апреля мы деремся за крохотный мостик через эту речушку. Солдаты в черных мундирах пытаются взорвать его, а мы отгоняем их огнем, надеясь проскочить в короткой атаке на южный берег Шпрее. Вдруг грохот, заряды, установленные немецкими саперами, детонируют, но мост уцелел. Пользуясь замешательством, батальон переходит на ту сторону. Мы у цели…»
Окончание в следующем номере.