Триптих-229
22 июня — 65лет с начала Великой Отечественной войны.
(Продолжение. Начало в N80)
… А Валерии Гнаровской тогда, в июле 1942 года, повезло. Она выбралась из окружения. Остатки 229-й дивизии, 750 человек, передали 244-й СД, тоже весьма потрепанной. Она после Сталинградской битвы пошла в наступление. Санинструктор Гнаровская продолжала выполнять свой воинский долг. Так, как выполняли бы его оставшиеся в плену за Доном Маша Родькина, Фая Худякова, Фая Федорова, Тамара Шастунова и многие другие.
Гнаровская вынесла с поля боя 300 раненых бойцов и офицеров. Посмертно ей присвоили звание Героя Советского Союза, записав в наградном листе: «… спасая штаб полка и жертвуя своей жизнью, бросилась под вражеский танк со связкой гранат».
Педантичный историк Александр Петрушин усомнился. Не в мужестве двадцатилетней девочки-санинструктора (до двадцатилетия ей оставалось меньше месяца). Триста «выходов» под пули за ранеными — для этого мужество требовалось немалое. Дело в том, пишет Александр Петрушин, что официально «самопожертвование Валерии не тянуло на Золотую Звезду». Согласно приказу наркомата обороны N 281 от 23 августа 1941г. «О порядке представления к правительственной награде военных санитаров и носильщиков за хорошую боевую работу» полагалось: за вынос 15 раненых с их винтовками или ручными пулеметами — медаль «За боевые заслуги» или «За отвагу»; за 25 раненых полагалось представить к ордену Красной Звезды; за 40 — к ордену Красного Знамени; за 80 — к ордену Ленина…
Александр Петрушин обнаружил в документах управления контрразведки «СМEРШ» Третьего Украинского фронта донесение. Лейтенант Куликов, уполномоченный 907-го стрелкового полка 244-й дивизии сообщил, что два танка «тигр» двигались в направлении пункта сбора раненых, один танк подбила санинструктор Гнаровская, другой уничтожили подоспевшие бойцы… В этом бою Гнаровская была смертельно ранена…» Не штаб она спасала, которого не было и не могло быть в непосредственной близости от фронта в период наступления, а раненых солдат. И желая отдать последний долг погибшей «ради жизни на земле», ее командиры пошли на подмену. Чтобы настоящий, может быть, самый высокий подвиг — спасение жизни товарищей — был отмечен так, как он этого заслуживал, а не в соответствии с бюрократическими нормативами.
Мария
Десятого августа 1942 года 229-я стрелковая дивизия фактически перестала существовать. Десятое августа во многих фильтрационных делах бывших бойцов 229-й отмечено как первый день плена. 17 августа оперативная сводка зафиксировала: «связи с 33-й, 181-й, 147-й и 229-й стрелковыми дивизиями установить не удалось. На вызовы по радио они не отвечают…» Не успевшие выйти из окружения и не погибшие в арьергардных боях бойцы и командиры оказались в плену.
На каждой странице книги «Запрещенные солдаты», составленной по фильтрационным документам, долгие годы хранившимся в Тюменском управлении КГБ, вы найдете фамилии военнопленных, ушедших на фронт в составе 229-й СД.
Впрочем, в списках дивизии нет Маши Бердюгиной. Зато есть Маша Родькина.
В июне 1941 года Маша закончила 10 классов. 22 утром весь класс уехал в Синицынский бор, домой вернулись вечером. Мама встретила у ворот: «Война!» Назавтра пришли в горком комсомола и распределились по сборным пунктам — в качестве писарей. Там увидели и слезы разлуки, и горечь прощаний. Не как в кино, где звучат громкие речи и обещания вернуться с победой. А прощание по-деревенски, со слезами и рыданиями в голос.
5 апреля сорок второго в пять утра принесли повестку и Маше. С указанием: через четыре часа явиться в расположение медсанбата N 380.
Маша в семье была шестой, «поскребыш». К этому времени ушла на фронт одна из старших сестер, а в тот самый день, когда Маше было велено было явиться в медсанбат, почта принесла домой первую похоронку — на брата… Через несколько месяцев потерялась и сама Маша.
Но будущее никому из нас неведомо.
«Полки формировались в Синицынском бору, там и сейчас еще заметны следы учебных окопов. — Так рассказывает мне в 2006-м году Мария Михайловна. — А медсестры учились в городе, где сейчас мост железнодорожный. Чему учились? И перевязкам, и по-пластунски ползать — не в рост же раненого под обстрелом вытаскивать! Потом поехали на запад. Там еще месяц поучились и поплыли вниз по Волге на трех пароходах. Прямо в Сталинград. Тут и случилась первая бомбежка… Некоторые говорят: не страшно! Да как же на войне не страшно? Но все обошлось, ни в один из трех пароходов бомбы не попали… Вот и Сталинград. Потом переправа через Дон…»
Марии Михайловне — восемьдесят четыре. Четкая память — на даты, на названия… Я мог бы сверять ее рассказ по протоколам допросов в фильтрационном деле. Немудрено: сколько их было, этих допросов! Сколько усердных особистов, скрипящих перышком, записывали ее показания о первых боях, о плене, о лагерях — в Славуте и в Равенсбрюке… Давно пожелтела грубая бумага военной поры, а в голосе бывшего санинструктора Маши Родькиной снова и снова оживают события тех лет.
… Небольшой лесок среди бескрайней степи, где разместили медсанбат. Первые убитые — военные и мирные жители. Убитый ребенок. «Страшно: мамочка!» — восклицает Мария Михайловна. Барражирующая над степью «рама», немецкий самолет-разведчик «Хейнкель-111» с фотоаппаратом под хвостом…
«Снова бомбежка, убиты шофер нашей санитарной полуторки и врач Марковский. Мы лежим в ямке, и я вижу, как от самолета отрывается темная капля и, кажется, летит прямо в меня. Нет, пролетела мимо! Помню: как только начинали бомбить, командир нашего эваковзвода и его жена, служившая в аптеке, бросались друг к другу и брались за руки. Отчего так? А они отвечают: если суждено погибнуть, то пусть уж вместе. Тут подошли немецкие танки…»
Из фильтрационного дела Родькиной Марии Михайловны (протокол допроса от 2 января 1946 года):
«Наша 229-я дивизия находилась в районе хутора Калач. 8 августа 1942 года дивизия попала в окружение немецких войск. Мы были в степи, в балках. Командир батальона Девятов сообщил, что вся дивизия пошла на прорыв из окружения. Но выйти не было возможности, так как немец все время атаковал. Мы, санитарки, находились в лесу вместе с ранеными. Раненых было много, а оружия не было совсем, так нам его и не выдавали.
10 августа в 5 часов вечера в лес, где мы находились, зашли немцы. Нас было семь санитарок и врач Троицкий. К нам подошли два автоматчика, мы в это время находились в яме, рвали комсомольские билеты. Автоматчики повели нас на сборный пункт, потом в станицу Чир, потом в Нижний Чир и дальше на Суровикино, куда свозили всех раненых… И до 13 сентября 1942 года я в Суровикино ухаживала за своими ранеными. Пока нас эшелоном не отправили в г. Славуту, а уже оттуда в немецкий город Фюрстенберг, рядом с которым и находилась наша каторга — женский концлагерь Равенсбрюк. Там я пробыла до 1 мая 1945 года, работала на ткацкой фабрике, где выпускали полосатую ткань — специально для заключенных…»
Из рассказа Марии Михайловны Бердюгиной (г. Ишим, 18 мая 2006 года):
— Немецкие солдаты кричали на пленных. Я выросла в провинции, немецкий язык слышала только в кино. Это крик был точно такой же — резкий, лающий… Нас погнали по степи. Впереди — мы, женщины. Жарко, пить хочется. Но если солдаты бросались к воде, конвоиры в них стреляли. А нам разрешали набирать воду в пилотки. Почти не кормили. Иногда варили мясо убитых лошадей: мол, русские свиньи все съедят… В Славуте колонну загнали в помещение бывшей погранзаставы. Начался сыпной тиф. В казарме 500 пленных женщин, мы из-под Сталинграда, и другие, военнослужащие из только что взятого немцами Севастополя. Многие умирали. Мне повезло, я выжила…
Сначала военнопленных пытались отправить на военные заводы. Женщины отказались. Сопротивление возглавила военврач Eвгения Клем, которая хорошо знала немецкий язык. Снова глухие товарные вагоны, неведомый путь. Ночная станция Фюрстенберг. Моросящий дождь пополам со снегом. Эсэсовки в черной форме, грубые окрики, лай собак. Со скрипом расходятся створки громадных ворот — это концлагерь Равенсбрюк.
Чтобы знали, куда попали отказчицы, их, раздетых, уложили на усыпанный февральским снежком аппельплац. Потом баня. Стрижка наголо. Грязная полосатая одежда и винкель — цветной треугольник — с номером.
— У вас нет ни имени, ни фамилии. Только номер! — прокричала лагерфюрерин. Этот номер Маша Родькина помнит до сих пор: «19396».
(Продолжение следует)