О городах и людях
Наш разговор с генеральным директором «Сибнефтепровода» Константином Лысяным шел как бы в двух планах. Часть его -вопросы мои и ответы его — исправно писалась на диктофон. Остальное — мысли про себя, какой-то параллельный интервью поток: ассоциации, воспоминания, картинки северной природы… То, из чего сложились три десятилетия работы разъездным корреспондентом по тюменскому Северу. Осталось только собрать это в один текст.
Нынешние капитаны промышленности — люди закрытые. Конечно, если речь не идет обуспехах возглавляемой ими фирмы или если сами они не рвутся в депутаты, что по определению предполагает некоторую степень откровенности. Говоря «откровенность», я не имею в виду тот душевный стриптиз, который демонстрируют некоторые политики и в необходимости которого политиков убеждают их же собственные PR-службы. Открытость и раздетость — вовсе не одно и тоже.
Большинство остальных — не стремящихся в Думу или в губернаторы — настолько скромны, что еще на подходе к их кабинетам охрана вежливо просит вас добровольно сдать сотовый телефон и диктофон. Мне удалось сохранить и то, и другое, хотя рама-металлоискатель, перегораживающая VIP-коридор в здании «Сибнефтепровода», пищала исправно, указывая на наличие недозволенных предметов. Но ведь встреча с Константином Лысяным, генеральным директором «Сибнефтепровода» (добавим уважительно и покончим с официальностью на этом — основного и исправного тюменского налогоплательщика), была назначена заранее.
Замечу, что у Константина Кирилловича была и своя причина к откровенности. 2 февраля исполняется ровно два года с того дня, как президент «Транснефти» Семен Вайншток представил коллективу «Сибнефтепровода» нового генерального директора.
Я так и не понял, остался ли Лысяный недоволен тем, что его охрана не решилась «разоружить» корреспондента. Но он спрашивал: «Вы не отдали магнитофон? А его просили? А вы так и не отдали, да?».
— Получается, что мы с вами сговорились. Пусть так. Но согласимся, что вы — один из самых «закрытых» от публики людей в нашем городе. Нет? Вы узнаваемы? Вы по выходным без охранников гуляете с детьми по городу и многие с вами здороваются?
— А я по городу не гуляю. Маршрут: работа, дом, работа. В свободное время — спортзал.
-А с детьми?
— В выходной день беру машину и еду в лес с детьми. Катаюсь на «буранах», летом в футбол играю. А по городу не гуляю…
— Не чувствуете ли в связи с этим, что вы не свободны?
— Наоборот, эти два года я ощущаю себя очень свободным человеком. Полностью свободным. По сравнению с Когалымом, где я работал раньше, у меня сто степеней свободы. Там я работал просто в закрытом пространстве. А здесь такая громадная территория. Я могу на любую точку улететь — на свой объект и на объект своего товарища. С кем интересно, с тем встречаюсь. Это же преимущество! С кем мне неинтересно — не встречаюсь.
— Но вы же с кем-то учились в школе, росли на одной улице, вместе учились в институте, начинали работать…
— Кого-то из них я пригласил, когда переехал в Тюмень, и они согласились. Потому что город большой, больше степеней свободы и есть где приложить силы. Правда, в Когалыме и в Покачах мы встречались гораздо чаще, потому что меньше было пространство.
Степень свободы в работе и чувство свободы, думаю я, все же разные вещи. Помню, какой восторг охватывал меня в первый день отпуска, как только машина выруливала на Московский тракт. Физически ощущал километры, остающиеся за спиной…
— Когда у вас возникает чувство свободы?
— В субботнее утро, когда можно поспать дольше, когда знаешь, что не надо в половине восьмого быть на работе. Конечно, я сам себе установил режим — решил в половине восьмого, значит, в половине восьмого.
— А финиш?
— Когда чувствуешь, что уже надоело. Откладываю документы и — в спортзал. Завтра утром посмотрю.
Насчет режимности поговорили. Мне думается, что есть в этом плане темы, на которые нефтяники, представители особо опасной профессии, говорить не любят. Перейдем на более мирные темы, а? Например, с чего началась дорога в Сибирь. Константин Лысяный закончил Ивано-Франковский институт нефти и газа и приехал в Когалым.
…Я слышал, наверное, сотни рассказов людей, что в одночасье перебрались из Центральной России, из Белоруссии, из Украины в сибирскую тайгу, в тот же Когалым, в соседний Ноябрьск или Лангепас, или на Холмогоры. В этих рассказах все смешивалось: удивление и какой-то трепет, лихачество и восхищение, прежде всего самим собой, таким отчаянным, не побоявшимся покинуть привычные городки с привычными улочками и людьми и теперь живущим в краю, где можно проехать буквально сотни километров, не встретив ни души. Удивительно, что среди них в шестидесятые и восьмидесятые годы мне почти не встречались те, кто приехал сюда по принуждению или хотя бы под давлением обстоятельств… Разве что последние оставшиеся в живых ветераны «мертвой дороги».
— Я почему попал в Сибирь? Eще на последнем курсе удалось по знакомству попасть сюда на практику -наших обычно дальше Украины не отправляли. Нас пригласили в Повхнефть, поселок Когалым, еще города не было. Дорог нет, вертолетные перевозки, живешь в тайге…
Вы помните северное лето? Отсыпанные желтым песком лежневые дороги «от твоей буровой до моей буровой», от куста к кусту, одуряющая жара — совсем не сибирская, а какая-то сахарская.
— «Магирусы» работают, «татры» гоняют — пыль, жара.
И комары. И — азарт. Я работал оператором по добыче нефти, ходишь от куста к кусту. Рукой махнул — машина остановилась, не махнул — проехала мимо. По пять, по шесть, по восемь километров в день… Такой был азарт, что когда мы заканчивали практику, пришли к главному инженеру, попросились — дайте вызов! Дали.
— В то время вы думали, что в вашем студенческом ранце -жезл генерального директора? Или что там в сумке оператора по добыче нефти, который идет то в зной, то в стужу от куста к кусту?
— Ключи, сальники, ветошь… Все перепачкано нефтью, пахнет нефтью…
— И все-таки — было ощущение перспективы или просто наслаждались жизнью как таковой?
— На практике думал только о том, что еще год надо учиться. Когда работал оператором, то знал, что надо мной есть мастер, но понимал, что я знаю больше и вполне могу его заменить. Потом мне предложили стать мастером, через год — старшим инженером, потом начальником промысла, и пошло… Обычная карьера.
Что же скрыто между строчками в трудовой книжке? Наверное, то же, что было у операторов и начальников промыслов на Похроме, в Мегионе, на Самотлоре — мороз и весенняя распутица, и разливы рек, которые скрывали кусты скважин, а чтобы повернуть задвижку, приходилось с головой погружаться в воду. Кого не миновала эта чаша таежной романтики?
— Нырял, но только не по весне, а суровой осенью. Вода уже вот-вот готова замерзнуть, она совершенно черная, и надо раздеться и погрузиться в нее с головой, задвижку перекрыть. Два-три таких подхода сделаешь, выпьешь спирта — нормально. Или -ночные дежурства, когда надо объехать километров 50-60 внутрипромысловых нефтепроводов, а машина ломается. До ближайшей буровой километров 15-16, осень, светит луна, идешь и не думаешь, что тут звери, волки. На буровой просишь трактор, возвращаешься за машиной и едешь дальше.
— Конечно, оператор на промысле — одиночка. Но все-таки люди вокруг вас были. Не нынешний беспредел, а 1981 год, но все-таки край-то таежный… Ведь и сам знаю, как менялся состав населения с середины 60-х годов к восьмидесятым. Безлюдье не всегда было страшнее человеческого присутствия.
— 1981-1982 годы. Всевозможный люд — транспортный, разношерстный, уголовники бывшие. Люди, у которых на большой земле судьба не сложилась. Приехавшие за заработком. И много вахтовиков — прилететь, заработать, птицу пострелять, ягоду пособирать: «Так, у нас задача — клюква, брусника, глухариный ток. Скважина? Скважину посмотрим, и дальше». Вспоминается один праздник, сразу после Нового года, останавливается котельная, надо срочно везти нефть. В вагончике — двенадцать пьяных! — Поедем за нефтью, а то разморозим поселок! — А иди ты, знаешь куда! Какая нефть? Давай водки! — Вытряхивали из вагончика, сажали за руль полупьяного водителя и ехали за нефтью.
Лысяный рассказывал, а я думал о прорабе Смехове на Аган-ском мосту. Как он встретил у моста монтажников с ящиком водки и одним броском перебил все бутылки. Монтажники сбегали в общежитие за ружьями и, пока не кончились патроны, обстреливали закрывшегося в доме прораба.
— Что же было самое трудное тогда?
— Нехватка практических знаний. Как там в пласте — мы теоретически знаем, а на самом деле — нефть, вода, порода или еще что-то? А когда теория с практикой расходятся, мало ли что может быть…
Мало кто вспоминает сейчас пожарные сводки с промыслов. Я видел, как горел грифон в тазовской тундре — пробившийся в затрубное пространство газ. А знаменитый Пурпейский фонтан, его месяцев семь не могли потушить. Сегодня по газетам тех лет многого не прочитаешь — цензура была на посту!
— Были и пожары. Это же было время — нефть любой ценой! Миллион тонн в сутки! Почетные вахты! А как строили? Эти скважины, которые еще под станком были, обвязывали какими-то соплями. Открывают задвижку, а скважина фонтанирует. Под бешеным давлением. Отрывается какая-то труба, ее бросает на соседнюю скважину, на кабельный блок, и все это хозяйство загорается.
— Зато в каких выражениях мы писали о людях, которые стояли эти почетные вахты! А что думали обо всем этом люди у скважин?
— Все это очень сложно… Да, олицетворялась мощь Советского Союза. А я — мастер, стою на почетной вахте, но скважины не работают. Я должен добыть, допустим, 20 тысяч тонн, а добываю 18. «Не могу 20. — Нет, должен. Мы тебе 20 рисуем, добудешь завтра». Потому с этой цифры так быстро и слезли. Добычи такой просто не было»…
Правда, люди очень охотно говорили о романтическом и героическом. Радио наслушались? Или, может быть, все-таки была потребность в высоком стиле? Но если кто-то заговаривал о вещах обыденных, то смотрели будто на инопланетянина. Вот Степан Ананьевич Повх, я брал у него интервью накануне проходки скважины N 200, первой промысловой на Самотлоре. Начало Самотлора, нефтяной гигант, первый мастер. И вдруг он, едва ли не к ужасу моему, говорит примерно такое: «Самотлор — это хорошо, начнем бурить, люди будут гроши зарабатывать». Я жду высоких слов про доверие Родины, про почетное право, про «Даешь нефть Самотлора!». А слышу про гроши, которые можно будет заработать. Это я сегодня понимаю, каким реальным, не показушным, конкретным человеком был Степан Повх…
— Как все это умещалось в нас — осознание масштабов и практичность?
— Совмещалось. И гордость, когда все получалось. И вот как с этим миллионом, когда этого нет, а мы говорим и как бы обманываем…
— Значит, вот так шло большое нефтяное дело, а так —
ваша рабочая стезя: оператор, мастер, старший инженер… А когда вы почувствовали, что эти две линии сходятся, что вы можете больше, чем вам отведено то ли судьбой, то ли волей высокого начальства?
— Вот был я маленьким начальником, мастером. У меня десять человек и сто скважин. И если что-то не получалось, то начальник НГДУ вызывал не начальника промысла, а меня, мастера: как же ты так? Тебе доверили, а ты не оправдал. И ты стараешься что-то объяснить.
— А за этим полукруглым столом какой-то опыт тех лет работает?
— Мастер знает, сколько добывается нефти, знает, сколько это будет стоить, знает, сколько заработала бригада. Я, работая здесь, стараюсь эти моменты доводить до низа.
— Руководитель «Сибнефтепровода» тоже знает, сколько заработал за сутки?
— Прокачивая за сутки 600 тысяч тонн, мы зарабатываем 50 миллионов. Нас нефтяники упрекают, что ограничиваем добычу. Да нам неинтересно ограничивать! Не прокачали — потеряли.
— И на вашей зарплате скажется?
— На моей не скажется. Хотя, может, и скажется. Ведь 50 млн. в сутки — они же расписаны: Я должен на эти деньги построить нефтепровод, купить автоматики, ЛЭП протянуть. И зарплата, и налоги заплатить… Не заработали -дефицит бюджета получается, ведь деньги же расписаны!
Когда-то был анекдот: о трех тюменских полезных ископаемых. Это нефть, газ и закопанные в землю трубы. Потом из этого анекдота родился большой скандал — будто тюменцы «в старых нефтепроводах прячут нефть и толкают ее куда-то налево». Потом шум как-то поутих, но мне интересно: что за подземные тайны?
— Старый нефтепровод изнашивается за 30 лет. Можно его использовать как склад. Спрятать? Все всё считают, нефтяники в первую очередь. Производитель обязательно спросит — он же продал свою нефть, где она? Где разница?
— Мы как-то незаметно перешли в сегодняшний день. Одно время руководство области большие надежды возлагало на собственные нефтеперерабатывающие заводы — Антипинский и Торгилинский. И «Сибнефтепровод» вроде в этом как-то участвовал. Но вот руководство сменилось и там, и там. Оказалось, что идея «топливной свободы» никого не интересует и считается даже вредной?
— Это экономически невыгодно.
— Что?
— Завод производительностью в 500 тыс. тонн топлива в год убыточен. В свое время Вайншток построил в Когалыме нефтеперерабатывающий завод, используя собственную нефть — она же по себестоимости дешевле. И даже в Когалыме завод был низкорентабельным. Прибыли он не давал. А «Сибнефтепровод» своей нефти не имеет. Нефтяники продают ее по такой же цене, как и другим покупателям. Так что завод производительностью меньше 6-8 миллионов тонн экономически убыточен. А здесь и завод маленький, и нефть дорогая…
— А о чем, простите, думали?
— Мало думали. Знаете, какие потери по этому заводу? Можно еще один такой же комплекс, как «Хвойный», построить.
— Идея топливной, бумажной и прочей самостоятельности на собственном сырье -старая. Eе еще на выездном совещании совета по производительным силам обсуждали. В 1969 году. А тут пришли Вайншток с Лысяным, и все мечты…
— Про 1969 год ничего сказать не могу. А здесь все делалось в конце 2000 года, когда ожидалась смена руководства, были взяты громадные кредиты и потрачены буквально в течение двух месяцев. Десятки миллионов долларов….
— Утром вы едете на работу в половине восьмого, город уже проснулся и уже работает. Вы основной налогоплательщик, вы вправе думать, что многое тут движется благодаря тому, что делаете вы. Гордитесь?
— Надо платить — платим. Какая тут может быть гордость, если просто делаем то, что элементарно должны?
— На что вы тратите с радостью?
— На то, что отдаем добровольно — восстанавливаем храм Михаила Архангела. Мечеть в Матмасах, там старинная мечеть… Участвуем в программах против наркотиков, футбольный клуб…
— Но Семен Михайлович два раза сказал — про одиннадцать мужиков с мячом и про 11 тысяч физкультурников. Кстати, спортивным обозревателям это не понравилось. Хотя здоровье народа не впрямую зависит от успехов футбольного и хоккейного клубов.
— Да. Но, с другой стороны, футбольная команда это и престиж области.
— А балет — не престиж? А сопрано Ирина Бибеева — не престиж?
— Все они должны представлять область. И вот это надо афишировать, спонсировать, помогать.
И последний фрагмент нашей беседы — о городе, куда Лысяный приехал из таежного Когалыма, который знающие люди называют одним из красивейших в территории. О Тюмени. Правда, я вспоминаю, как на месте Когалыма был пустынный борбеломошник. И на месте красавца Урая — скопище косых балков. Всё руки делают. И Лысяный тоже не прочь, чтобы в числе украшающих Тюмень рук были и его собственные.
— Мы бы восстановили красивое здание для себя, и пускай оно радует всех. А вы знаете, чтобы купить в городе здание и его отреставрировать, надо построить два магазина, три водовода… Канализацию через Туру.
— Но человек, живущий в красивом городе, это тоже вклад в борьбу с наркоманией. Такой человек захочет и жить красиво. Текутьев умер около ста лет назад, а все говорят: «текутьевский театр».
И снова о городах и людях. Лысяный уверен, что менталитет Когалыма и Сургута сильно отличается от тюменского и, конечно, предпочтение отдает Северу. Не могу согласиться. Северные моногорода — это квазиобщество. Искусственное, ненастоящее. Кончится нефть — и кончится город. И нет общества, нет «уникального менталитета».
Тюмень — четырехсотлетний плавильный котел. Образ российского общества, где каждый имеет место и цель. Пройдет сколько-то лет, и переварит, переплавит Тюмень выходцев из северных территорий. Как произошло это за минувшие полвека с представителями двунадесяти народов, которых привело сюда открытие века. Впрочем, что спорить: эти споры давно напечатаны в книжках мелким шрифтом, как печатают исторические комментарии. Впрочем, это тема совсем отдельной беседы и, может быть, уже не только с Константином Лысяным, пригласившим меня на днях на чашку кофе.
— Мне видится наш город, в котором население сплетено, как кольца на олимпийской эмблеме.
— Мне нравится этот образ.
P.S. Правда, вместо кофе мы выпили по чашке зеленого чая.
***
фото: