Мышкин с тюменской пропиской: Достоевский становится слишком понятным

Театр кукол вновь совершил смелый маневр, доказав, что в стенах, обычно предназначенных для детских грез, может разыграться настоящая драма.

Два года зрела идея, вынашивалась, оттачивалась, сорок дней репетиций и вот — «Идиот». Тандем режиссера Натальи Явныч, художника-постановщика Eлены Волковой и большой творческой бригады явил миру своего Мышкина. Аншлаги на премьере говорят сами за себя: серьезный театр в городе любят и ждут.

Явныч — не новичок в обращении с русской классикой. В 2023-м она уже ставила «Мастера и Маргариту» и теперь замахнулась на еще одну вершину — роман, который Зигмунд Фрейд ставил в один ряд с произведениями Шекспира. «Идиот» экранизирован, воплощен на театральных подмостках, переложен на оперные и балетные либретто. Казалось бы, все уже открыто, особенно после театральных мэтров. Взять хотя бы Георгия Товстоногова с его легендарной постановкой 1957 года, чья запись, увы, канула в Лету, оставив нам лишь шестнадцатиминутный эпизод.

Или полную телеверсию Вахтанговского театра 1979 года — торжество академизма в инсценировке Юрия Олеши с блистающими Марианной Вертинской, Людмилой Максаковой и Владиславом Шалевичем. Счастливцы, видевшие актеров воочию (и я в их числе), не дадут соврать -это настоящий триумф театрального искусства! На их фоне надрыв Пырьева и тягомотина Бортко выглядят, мягко говоря, блекло.

Но, боюсь, реконструируй Наталья вахтанговскую постановку или, тем паче, товстоноговскую ленинградскую, зритель бы просто мирно засопел в кресле, не дождавшись финала.

Роман, написанный Достоевским вдали от родины, под гнетом долгов и личных трагедий, подпитанный криминальной хроникой, — настоящий концентрат страстей, философских размышлений и трагедий. Все представители петербургского общества — от генералов до нищих студентов — оказываются втянуты в серпентарий, где выживает тот, кто первым ужалит. И, разумеется, в центре всего — деньги, власть и неутолимая жажда обладать чужим.

Чтобы освежить в памяти читателя фабулу, напомним основные коллизии «Идиота». Князь Лев Николаевич Мышкин после продолжительного лечения в швейцарской клинике для душевнобольных возвращается в Россию. В поезде он знакомится с Парфеном Рогожиным, купцом и наследником огромного состояния, и заочно — с роковой красавицей Настасьей Филипповной Барашковой. Содержанка у миллионера — а разве могло быть иначе? Без «дамы с камелиями» этот запутанный сюжет и не завязался бы. Вскоре знакомство вспыхивает ярким пламенем, и три столь разных, столь противоречивых человека оказываются втянуты в гибельный водоворот любовного треугольника.

Мышкин, этакий идеальный человек, попадает в петербургскую клоаку. Закономерно, что его появление нарушает привычный ход вещей и обнажает скрытые мотивы всех участников драмы.

Итак, что же нам предъявила Наталья Явныч, отважившись переложить это литературное эльдорадо в сценическую форму, пусть и растянув удовольствие на четыре с половиной часа?

Признаюсь, зрелище не для хипстеров, привыкших к лаконичным формам. Спектакль густонаселен, события сменяют друг друга, словно в калейдоскопе. Постановщики часто переносят классических героев в наши дни, получая, как правило, лишь карикатурное подобие оригинала. Режиссер поступила мудрее: оставила персонажей в их эпохе, впитавшей аромат русской безысходности. Но не удержалась от соблазна внести кое-какие коррективы. Чтобы публика не заснула под нудные разглагольствования князей и купцов, в действие была добавлена толика «дымка». И, кажется, это решение оказалось выигрышным, потому что публика в соцсе-тях заходится в востороге: «шикарно», «волшебно», «потрясающе» -и все в таком духе. Хотя, на мой взгляд, временами литературная махина смахивала то на детский новогодний утренник с хороводами, то на разухабистый водевиль. Подозреваю, что привычка «все разжевать и в рот положить», как режиссеры кукольных театров поступают с детскими спектаклями, не отпустила и Наталью Явныч. Так в детском саду вещи маркируют картинками: вот бабочка на горшке, вот зайчик на шкафчике, чтобы малыши не перепутали. Наглядно, дидактично, продекларировав все, что можно и нельзя. И вот является нам приговоренный к казни преступник с мешком на голове. И бутафорские, преувеличенно огромные пистолеты в руках у персонажей — плод больного воображения маленького «идиота», осколки детских страхов и фантазий.

А после — ножи! Словно черти из табакерки, прямо с потолка, на тонких, почти невидимых нитях, явился целый арсенал сверкающих клинков, предупреждающий: скоро прольется кровь! Зачем так явно? Чтобы никто не упустил трагизм момента? И над всем этим великолепием — медвежье чучело со шкурой и оскаленной пастью. Кажется, сейчас этот мертвый зверь ощерится и сожрет все эти страдания вместе с декорациями, словно и не было никакого Достоевского…

Эта шкура — как иллюстрация к самым банальным стереотипам о России. Мол, у нас тут только медведи, водка и надрыв. И где, спрашивается, тонкость, глубина, психологизм Достоевского? Где его мучительные поиски истины, его бесконечные сомнения, его сложные и противоречивые герои? Вместо этого — чучело! Символ силы и жестокости, который, кажется, только и делает, что заглушает все остальное.

«Бенефисом Карла Юнга» преподнесли нам новомодные, набившие оскомину детские травмы и «внутреннего ребенка» вперемешку с доморощенной психологией, когда каждый зритель рассуждает о тонкости чувств, почерпнув знания в интернете. Вывернули наизнанку, так сказать, души героев, дабы непонятливый зритель понял, откуда у страстей ноги растут.

Спектакль получил маркировку 18+, намекая на серьезность поднятых тем. Но появление на сцене детей вызывает недоумение. Маленький Левушка переживает свой первый эпилептический припадок, Парфен убегает от отцовского кнута, Настя в красивом платьице -от благодетеля. Кто знает, возможно, такое решение кому-то покажется любопытным, но я хотела бы посмотреть спектакль без участия этих маленьких призраков прошлого — и сравнить впечатления.

Ярчайший момент постановки -сцена сжигания денег в камине. Безумная Настасья Филипповна швыряет купюры в огонь — и в этот миг сама оказывается над полыхающим камином. Eе красная юбка вдруг расцветает немыслимым цветком. Гигантский, сюрреалистический образ феникса, взмывающего ввысь… Мощно, красиво, талантливо, да. Но не слишком ли кричаще?

Финал рогожинского визита к пассии предъявлен нам без обиняков, с пугающей откровенностью: вот она, на кровати, волосы змеями рассыпаны по подушке, а торчащая из-под одеяла нога безошибочно выдает трагедию финала. «Я ее клеенкой накрыл, хорошею, американскою клеенкой, а сверх клеенки уж простыней, и четыре склянки ждановской жидкости откупоренной поставил, там и теперь стоят. Потому, брат, дух». И опять нам демонстрируют все до мельчайших подробностей, словно преследуя цель шокировать любой ценой. Неужели нельзя было намекнуть, оставить простор для воображения? Кажется, авторы решили, что зритель не способен понять трагедию без столь дотошного натурализма.

В исполнительнице роли Настасьи Филипповны, Анне Ганичевой, действительно проглядывает эта роковая надломленность, смесь гордости и отчаяния, которую так гениально запечатлел Достоевский. Она напомнила мне трактовку образа Юлией Борисовой в пырьевском «Идиоте»: та же неукротимая страсть и необузданная экспрессия. И даже ее смех, вызывавший у кого-то раздражение, показался мне уместным. В Мышкине (Александр Ганичев) и впрямь было что-то от блаженного, от юродивого, но при этом не карикатурное, а какое-то… настоящее. Будто бы он действительно только что спустился с небес и пытается понять, что за чертовщина тут творится.

Рогожин, представленный Юрием Лободенко, вызвал некоторое недоумение. В его облике явственно проступала лирическая мягкость, как будто минула его чаша воспитания отцовской розгой. Где же тот надрыв, та звериная ярость, что коренятся в душе, измученной жестокостью?

Что же до Лебедева… Алексей Ушаков (приглашенный актер) безусловно талантлив, но его чиновник — скорее Фирс из чеховского «Вишневого сада», нежели мелкий столичный прихлебатель. Перед нами верный слуга, трогательный в своей старческой рассеянности, но где же та юркость и цинизм, что так свойственны персонажу Достоевского?

Чете Eпанчиных, к сожалению, не мешало бы добавить несколько лет грима. Сейчас же они скорее похожи на старших братьев и сестер своих дочерей, чем на родителей.

Однако придираться к тонкостям актерской игры в кукольном театре было бы, пожалуй, моветоном. Следует помнить, что это артисты другого жанра, и они отдаются ролям с той самоотдачей, которой порой так не хватает в постановках, претендующих на звание большого искусства. Видно, что труппа привыкла работать с юным зрителем, а как известно, перед детской аудиторией фальшь недопустима.

О сценографии хочется говорить долго, и каждый комплимент в ее адрес справедлив. Ничего тяжеловесного «под старину», но атмосфера XIX века воссоздана с такой тщательностью, с таким трепетом перед деталями, что кажется, будто ожили полотна великих передвижников: буржуазная обстановка генеральской квартиры, зловещие ро-гожинские чертоги, и, наконец, тихая, почти болезненная прелесть русской усадьбы с плетеной мебелью и кустами сирени.

Погружение в эпоху настолько глубокое, что возникает почти интимное ощущение: ты не зритель в зале, а тайный гость, что подсматривает за чужой жизнью в замочную скважину.

Герои, чинно попивая чай, обмениваются учтивыми репликами и произносят монологи, словно выписанные каллиграфическим почерком. Визуальный пир не только для глаз — для души! Кажется, что полотна Маковского, Поленова и Крамского ожили в трехмерном пространстве. И вот, кажется, уже чувствуешь едва уловимый аромат мебельного воска и натертого паркета. И все это великолепие — под звуки вальса.

Ну что сказать? Прием был восторженный. Разумеется, нашлись и недовольные, но их было немного. Но если вы решили, что видели «Идиота», не спешите с выводами. В данном случае вы, скорее всего, увидели роскошные «живые картины» в духе XIX столетия, вдохновленные мотивами этого великого романа. Смелый эксперимент, несомненно, заставляет задуматься и о другом: а что, если взглянуть на эти образы через призму, как сейчас принято говорить, «потребностей и мотиваций»? Что движет героем с ножом в руке? Слепая ярость, подчинение первобытным инстинктам? Или что-то более сложное? Не страшно ли режиссеру заглянуть в эту бездну, увидеть не только ужас, но и проблеск надежды?

И невольно возникает вопрос: а стоит ли продолжать подобные эксперименты? В кулуарах судачат о «Преступлении и наказании» на кукольной сцене. Но, возможно, театру стоит остаться верным своему основному призванию — дарить радость юным зрителям? Вопрос остается открытым. Но смелости и амбициозности труппе, безусловно, не занимать. Дерзнуть взяться за столь сложный материал, предложить смелую интерпретацию хрестоматийной классики — уже это заслуживает уважения.

В сухом остатке театр — живой организм, он должен развиваться, искать новые формы. И даже если не каждый опыт оказывается триумфальным, он все равно заставляет взглянуть на классику под новым углом, увидеть в привычном нечто новое, необычное.

Живой спектакль — уже свершение. И даже если режиссерское видение кажется спорным, если какие-то решения удивляют или даже раздражают, это все-таки интерпретация, а не пересказ. И в этом, пожалуй, вся соль.

Поделиться ссылкой: