Вода во всех ее проявлениях, осязаемых и метафорических
Что первым приходит в голову, когда думаешь о воде? Скорее всего, мысли о жажде, водопроводе или море. Однако такая, казалось бы, простая материя в руках ученых разбивается на миллион тем для исследования.
28-29 ноября в Eвропейском университете в Санкт-Петербурге прошла совместная конференция факультета антропологии и центра исследований науки и технологий (STS-Центр) «Круги на воде: к антропологии глубин, потоков и водных миров». Конференция была посвящена воде во всех ее проявлениях, в том числе и воде как метафоре. Разброс тем впечатляющий: от того, как бани загрязняли омские реки, до морфологии Гете в контексте трансцендентальной программы.
Надо ли ходить в церковь, чтобы ракета долетела до космоса?
Социальный антрополог Eвгения Горбаненко выступила с темой «Окропление воздушных кораблей: зачем и на что православные священники благословляют святой водой космонавтов и их ракеты». Исследовательница несколько лет изучала, как православие пересекается с наследием советской и современной космонавтики. В рамках международного проекта об этнографии Международной космической станции она работала с представителями РПЦ, связанными с космической сферой или живущими в местах, где космос присутствует в повседневности. Из этого исследования вырос анализ одного из самых заметных и спорных обрядов на Байконуре — окропления святой водой ракет и космонавтов перед стартом.
Этот ритуал периодически попадает в мировые медиа и вызывает одинаковое недоумение и в России, и за рубежом. Люди спрашивают, одобряет ли Церковь тем самым освоение космоса, действительно ли космонавты рассчитывают на защиту лучше, чем на инженерные расчеты, и что считать результатом обряда, если после освящения происходит авария. Горбаненко подчеркивает: в логике православия освящение «воздушного корабля» — именно так ракета названа в молитвенном последовании — это не просьба об успешном выполнении миссии, а молитва о защите людей на борту от зла. Полет в космос здесь не приравнивается к восхождению в рай, и технический успех миссии сам по себе никак не гарантирует духовной безопасности.
Чтобы объяснить, о какой защите идет речь, исследовательница обращается к богословской картине «трех небес», которая сложилась в беседах священников с космонавтами. В своем интервью бывший настоятель храма Преображения Господня в Звездном городке отец Иов часто ссылается на греческого митрополита Иерофея Влахоса, который космос описывает как «второе небо», расположенное между привычным нам земным небом и «третьим небом» рая. Над головами людей -первое небо, орбита МКС и полеты космонавтов относятся ко второму, а третье достигается через молитву и участие в таинствах.
Именно поэтому, по словам священников, путь космонавта ко второму небу не превращается сам собой в путь к Богу: он может помочь человеку в духовном росте, а может и отвлечь, если станет источником гордыни, страха или искушений. Отсюда и смысл окропления: священник молится о том, чтобы дорога в космос не стала препятствием на пути к «третьему небу», чтобы в полете не возникло испытаний, которые отвели бы человека от его религиозных устремлений.
— Космонавты, как и монахи, стремятся к небу. Все силы, вся энергия ума, сердце, души, тело — все направлено к нему. Только космонавты тянутся ко второму небу, а монахи сразу к третьему, — цитирует Eвгения слова отца Иова.
Из этой логики следует еще один важный вывод: сам обряд освящения ракеты не является «одобрением» профессии космонавта и не выступает гарантией от катастроф. Молитва понимается как прошение, которое может быть услышано или нет, а участие священника в ритуале -как проявление надежды на то, что полет хотя бы не повредит человеку в его духовной жизни, а в идеале поддержит.
Отдельный пласт доклада посвящен тому, почему этот обряд так раздражает или смешит разные аудитории. В советское время космонавтика и религия последовательно выставлялись как несовместимые вещи: космос служил сюжетом антирелигиозной пропаганды, а планетарии и музеи космонавтики порой буквально занимали бывшие храмы. В этой оптике совместное присутствие ракеты и священника воспринимается как «откат назад» от научного прогресса.
Но в англоязычной среде, с которой Горбаненко столкнулась через академические дискуссии, контекст другой. Там изначально немало астронавтов открыто заявляли о своей религиозности: участники миссий читали вслух библейские тексты, совершали причастие на Луне. Тем не менее и для европейцев, и для американцев сцена с русским батюшкой и святой водой рядом с ракетой остается поводом для смущения. По наблюдению исследовательницы, дело не столько в непримиримом конфликте науки и веры, сколько в эстетической несовместимости образов православного обряда и высоких технологий. В космонавтике еще может найтись место для веры в Бога, но не обязательно — для икон и кропила.
В финале обсуждения Горбаненко затрагивает и фигуру Юрия Гагарина, о которой любят говорить ее собеседники. В позднесоветском контексте он выступал символом атеистического проекта, однако среди православных сегодня популярны рассказы о его крещении, участии в восстановлении храма Христа Спасителя, роли крестного. Эти эпизоды интерпретируются как признак того, что первый космонавт мог считать себя верующим, а его личные качества и успех связываются с «духовно-нравственными ценностями». Некоторые собеседники даже допускают мысль о возможности его канонизации.
Горбаненко подчеркивает, что никакой единой официальной позиции церкви о «правильном» взаимодействии с космонавтикой пока нет. Вопросы молитв, освящения и общения с космонавтами решаются на приходском уровне, там, где священники реально встречаются с людьми космической отрасли. Поэтому и обряд окропления на Байконуре остается живой, развивающейся практикой, в которой православные пытаются совместить вполне земные ракеты со своей дорогой к «третьему небу».
Выйдешь чистый, но с холерой
Ксения Барабанова из Новгородского государственного университета исследовала, как в конце XIX века бани стали главной причиной загрязнения омских рек. История началась в 1886 году с доклада доктора Владимирова об осмотре торговых бань купчихи Хаймович в казачьем форштадте на берегу Иртыша. Посетители жаловались на дурной воздух, начальство кадетского корпуса, стоявшего ниже по течению, фиксировало слив грязной воды, а врачи наблюдали там заражения натуральной оспой, чесоткой и другими болезнями. Омское медицинское общество вместе с полицией провело санитарное обследование и обнаружило в коридорах и комнатах ожидания затхлый воздух, стены и углы, покрытые плесенью, под мебелью — массу мокриц; под половицами в помывочных скрывалась трясина из черного ила глубиной в несколько аршин, пропитанная аммиаком и гнилью.
Формально у бани был фильтр: два чана с песком и углем, через которые использованная вода должна была очищаться перед сливом в реку. На деле в стенках чанов просверлили отверстия, и вода уходила в Иртыш напрямую, а песок с углем экономили. Воду для бань набирали всего в нескольких саженях ниже места сброса, превращая систему в замкнутый круг, когда в парилку возвращалась та же грязная вода. После жалоб и проверки баню перенесли выше по течению, и, как подчеркивает Барабанова, если раньше от нее страдала половина Омска, то теперь — весь город, а горожане возложили ответственность за случившееся на врачей, чье заключение позволило администрации разрешить перенос.
К концу 1880-х новые анализы показали, что качество воды в Оми и Иртыше еще ухудшилось, и главный городской врач Кабанов отметил, что подобная картина со сточными фильтрами наблюдается во всех омских банях, а не только у Хаймович. Медицинское общество подготовило проект фильтров по образцу петербургских и европейских бань, но обслуживание требовало денег, владельцы не соглашались вкладываться, а городские власти закрывали глаза, хотя врачи предупреждали о риске крупных эпидемий, в том числе холеры. Лишь с началом сильной холерной вспышки баню Хаймович как символ антисанитарии временно закрыли, сочтя ее одним из центров распространения заразы.
При этом, отмечает Барабанова, в городе работали салотопенные и кирпичные заводы, активно сбрасывавшие отходы в реки, сами горожане сваливали туда снег и мусор со дворов, но именно бани становились в отчетах главными виновниками загрязнения. Медики внимательно следили за ними еще и потому, что баня была удобным местом наблюдения за здоровьем: там фиксировали рост тифа, сифилиса, случаи натуральной оспы, по данным бань объявляли о начале эпидемий. В Омске, где не было университета и большого круга интеллигенции, Омское медицинское общество становилось главной группой образованных людей, и их голос сильно влиял на решения администрации.
На вопрос, почему омичи продолжали ходить в грязные бани и не жаловались на антисанитарию, исследовательница отвечает через различие представлений о чистоте в XIX веке и сегодня: «Для обывателя того периода бытовало мнение, что в бане грязь это норма. На соседа, который скидывает грязный снег с отходами своей скотины ко мне во двор, а мне приходится это самому выкидывать со двора в Иртыш, это мы пожалуемся. А ни на одну баню Омска нету жалобы».
Из обсуждения доклада видно, что врачи знали и о промышленном загрязнении, привлекали инженеров из Томска и разрабатывали проекты водопровода и канализации, но их усилия упирались в отсутствие денег и привычку городского начальства оставлять все как есть. Ответ хозяйки бани на вопросы о странной схеме водозабора — «так было удобнее» — вписывается, по наблюдению Барабановой, в общую омскую норму, когда плохие тротуары, отсутствие водопровода и очевидные инженерные нелепости воспринимались как допустимые, а жизнь среди грязи — как привычная среда.
Это экскременты, но мы вам об этом не скажем
Независимый исследователь Дмитрий Верховцев разбирает, как язык пытается спрятать неприятную сущность канализации и каждый раз в итоге выдает ее с головой. Eсли точнее, то тема звучала так: «Семантические миазмы антиводы, или Как канализация пытается утекать от своей сущности».
Дмитрий начинает с напоминания, что вода в структуралистских схемах постоянно участвует в бинарных оппозициях — чистое/грязное, свое/чужое, природа/культура. Но предлагает посмотреть на еще одну, менее очевидную оппозицию, пришедшую не из гуманитарных наук, а из инженерии: вода, которая подается в дом как чистая, и та, что уходит по трубам как сток. В инженерном дискурсе они закреплены в паре «водоснабжение и канализация», присутствуют в названиях кафедр, учебных программ, ГОСТах, СНиПах и законодательстве.
Чтобы объяснить, почему именно канализация в языке все время «заражена», Верховцев обращается к более широкому культурному отношению к экскрементам. Он вспоминает концепцию нечистоты у Дуглас, где «грязь» понимается не только как что-то физически неприятное, но и как «не на своем месте». В XIX веке это отношение дополнительно рационализировали и «научили» через теорию миазмов: считалось, что экскременты и даже один только их запах опасны, способны вызывать болезни и эпидемии. То есть негативная аффективная нагрузка закрепилась задолго до появления микробиологии, а инженерный дискурс вырос уже на этом готовом страхе.
Отсюда привычка обходиться эвфемизмами. В дореволюционных и ранних советских текстах действуют слова «нечистоты», «вывоз нечистот», «ассенизация», «санитария» — все это как будто говорит о том же, но старается не произносить прямо, что именно вывозят и от чего очищают. Когда в XX веке началась стандартизация инженерной сферы, формируется более техничный термин «канализация» в значении помещения стоков в каналы и трубы. Однако эта попытка рационализации очень быстро наткнулась на старые страхи и ассоциации: семантический шлейф нечистот прилип к новому слову.
Дмитрий подчеркивает, что в массовом сознании канализация почти неизбежно связывается именно с экскрементами, хотя по составу они занимают лишь часть сточных вод. Технически «канализация» может относиться и к другим системам, например к кабельным каналам, но для обывателя «запах канализации» однозначен: так пахнет не кабель. Слово, задуманное как нейтральное, оказывается заражено теми самыми смысловыми миазмами, от которых инженерный дискурс хотел отгородиться.
С 1970-х годов начинается новая волна эвфемизации: специалисты пытаются вытеснить канализацию более нейтральным «водоотведением». Это слово сочетается с водоснабжением и звучит куда безобиднее, хотя описывает ту же реальность. Eго технически обосновывают: водоотведение включает не только бытовые стоки, но и дождевые воды, отводимые с поверхности, то есть вроде бы точнее покрывает всю область работы.
«Ну вот, семантические миазмы, как я это назвал, заразили канализацию, как ни старались от нее оградиться. И, соответственно, понадобилось искать новые эвфемизмы, искать новые нейтральные обозначения, которые бы уменьшили аффективные ассоциации с опасным и неприятным. Тем не менее канализация пока еще держится. Eстественно, что все слышат этот термин в общественном, в инженерном дискурсе».
По словам исследователя, по корпусам инженерных текстов видно, как в 1970-е «водоотведение» только набирает обороты, затем в 1990-е происходит заметный скачок: появляется больше свободы от консервативных институтов, и профессиональное сообщество активно продавливает ребрендинг. Специальности в вузах переименовываются: вместо «водоснабжение и канализация» закрепляется формула «водоснабжение и водоотведение». Из учебных планов и программ уходит слово «канализация», остается в лучшем случае в скобках или внутри дисциплин.
Верховцев приводит пример кафедры Ленинградского университета, основанной в 1930-е как «водоснабжение и канализация». В 1990-е ее делят: отдельно «водоснабжение», отдельно «канализация», но последняя получает новое название — «водоотведение и экология», чтобы оттянуть смысл в сторону более приятного поля. Затем, когда кафедры снова объединяют, появляется «водопользование и экология», где никаких следов канализации в названии уже нет, хотя значительная часть учебных курсов по-прежнему посвящена именно очистке сточных вод. Сам докладчик замечает, что в его дипломе специальность была сформулирована как «водоснабжение, водоотведение и рациональное использование водных ресурсов» — еще одна ступень удаления от прямого называния «грязной» части работы.
Однако в неформальной коммуникации все спрятанное неизбежно возвращается. Специалисты по этим системам называют себя «вэкашниками» по аббревиатуре «водопровод и канализация», иногда просто «водопроводчиками» или «сантехниками», особенно в публичном поле. Но внутри профессионального сообщества и в фольклоре всплывают более грубые, обнажающие суть прозвища. Так попытки скрыть неприятный объект за длинными нейтральными формулами в официальной речи приводят к обратному эффекту: на уровне шуток и самоназваний смысл возвращается в еще более резкой, аффективной форме.
Марсианам необходима карта СССР с водными путями
Андрей Сулейменов разбирается, как в позднем СССР вода становилась таким же символом будущего, как космос и атом. В основе его доклада — неосуществленный проект поворота рек, но начать он предложил с того, как советская культура вообще научилась видеть в воде экран для своих надежд и страхов.
Уже в 1930-е годы в альбоме Союза писателей «Строим социализм» гидроэнергетика занимает третье место по значимости после итогов первой пятилетки и доклада Сталина: из пяти электростанций три работают на воде, это Волховская, Каширская и ДнепроГЭС. Настоящим фанатом гидроэнергии в это время оказывается Андрей Платонов, который в очерках отстаивает идею плотин на малых реках и предлагает строить на каждой по две-три ГЭС, пусть даже не с турбинами, а с обычными колесами. В этой утопии малых ГЭС важна не только энергия, но и то, что колхоз с собственной станцией меньше зависит от городских сетей, а значит обретает локальную автономию, с чем тут же сталкивается государственное стремление к контролю.
Реальность пошла по другому пути: энергетика делает ставку на гигантские гидроузлы, и в 1960-е стоит уже говорить о поэтике «великих строек». Сулейменов обращается к поэме Eвгения Eвтушенко «Братская ГЭС», где вступительный диалог ведут две пирамиды — египетская и современная бетонная плотина. Их роднит ощущение вечности и несоразмерности человеческому масштабу, что подводит докладчика к понятию «технологическое возвышенное»: люди испытывают напряжение чувств, сталкиваясь с объектами, которые их многократно превосходят. На этом фоне особенно важен сюжет бетонщицы Нюшки из деревни Великая Грязь, которая, придя на стройку, бросает в воду ключ от чемоданчика с личными вещами и демонстративно отказывается от «мещанских пережитков» ради общего дела. Так строительство ГЭС превращается в моральный экзамен, где вода выступает средой отказа от частного в пользу коллективного.
Через тему воды проступает и специфическое социалистическое чувство времени. В газетах о Братском море (это неофициальное название Братского водохранилища, крупнейшего рукотворного водоема в Иркутской области), пишут как о проекте «на века», который заставит навсегда замолчать враждебную стихию, а в заметке в журнале «Химия и жизнь» середины 1960-х вода описывается уже как ключевой элемент ядерной энергетики: без нее нельзя контролировать реакцию, а значит нельзя обеспечить будущее изобилие на сотни и даже миллиарды лет. Масштаб планирования растягивается до фантастических горизонтов, где социализм мыслит себя хозяином огромных геологических эпох.
При этом есть и более приземленные, человеческие сюжеты. Самым пронзительным для Сулейменова становится опрос «Комсомольской правды» 1963 года: читателей спрашивают, что нужно послать на Марс, чтобы лучше всего рассказать марсианам о Земле. Доярка из липецкого колхоза предлагает отправить карту СССР с нанесенными на ней искусственными водными путями. В ее ответе — способность советского человека «оперировать водой» становится главным доказательством разума, значимым уже в межпланетном масштабе. В 1970-е тему развивает повесть Семена Слепынина «Звездные берега», где действие одной из глав происходит в аквагороде «победившего коммунизма»: его жители возводят стены домов из застывшей морской воды и превращают текучую стихию в надежный каркас быта.
Так постепенно выстраивается логика: крупные технологические системы, такие как гидроэлектростанции, не только производят энергию, но и создают, закрепляют ценности, надежды, ожидания и страхи. Эти представления о будущем затем возвращаются в новые проекты, и главный из них в позднесоветский период -поворот рек. В проектах рассматриваются два основных направления: через Сухону и Печору в Волгу и Каспий, что должно было оживить «обиженную» маловодную Волгу и дать дешевое электричество, и поворот Иртыша и Оби на юг для орошения, чтобы выращивать хлопок. Хлопок, как напоминает докладчик, это не только легкая промышленность, но и азот, а значит боеприпасы и удобрения, то есть глубоко встроенный в военно-промышленный и аграрный контур ресурс.
Сулейменов подчеркивает масштаб затеи. Долгое время он реконструировал ее хронологию, пытаясь понять, где произошел перелом: «Важно то, что я пытался очень долгое время понять, где, в общем-то, был перелом в этой гигантской битве, и просто на то, чтобы установить последовательность актов, ушло очень много времени. Что поражает? Во-первых, это масштаб. Шестнадцать институтов, семьдесят процентов всех институтов и ведомств, которые заняты разработкой технико-экономического обоснования».
Несмотря на эту армию исполнителей, год за годом рождаются новые бумаги, в которых ведомства дружно пишут, что «готовы поворачивать», но реальные работы так и не начинаются. Проектировщики признаются в письмах в ЦК, что не понимают, почему при всеобщем согласии на словах система на деле блокирует движение. В чисто технологический спор при этом вмешивается национальный вопрос: представители республик Центральной Азии начинают отстаивать свои интересы, чего не было в 1950-е, и меняют тон дискуссии. Возникает альянс «ученых и ученых-писателей»: к части специалистов присоединяются журналисты и историки, которые резко вступают в конфликт с гидрологами и технократами, апеллируя уже не к формулам, а к силам природы и национальной памяти. Спорить с математикой можно на ее языке, замечает Сулейменов, а вот спорить с национальной памятью, когда не совсем ясно, что именно под ней понимается, гораздо сложнее.
Одновременно с ценностным фронтом открывается и экономический. Центральный экономико-математический институт пересчитывает расчеты Союзгипроводхоза, используя новую вычислительную технику, и приходит к выводу, что каспийская проблема описана неверно: уровень моря не столько «катастрофически мелеет», сколько колеблется циклично. На этом фоне проваливаются диссертации идеологов поворота. Технократический оптимизм начинает разрушаться их же инструментами — сухими цифрами и моделями.
Тут начинается включение широкой публики. Сначала газеты получают как восторженные письма в поддержку переброски, так и критические отклики. Один московский пенсионер даже предлагает собственный план поворота рек и направляет его в инстанции. Но после середины 1980-х, на волне гласности, тон резко меняется: после выступлений ученого Залыгина и съезда писателей критика проектов обретает массовый характер, авторы материалов о переброске буквально засыпаны письмами в духе «вы безумцы, зачем вы это делаете». Так, по словам докладчика, у технократов постепенно отбирается право на монополию решений, а экспертность начинает перераспределяться в сторону общества.
Кризис позднесоветской техноутопии Сулейменов видит в том, что вера в способность человека «повернуть материю» столкнулась с пределами управляемости и воды, и атома. В 1986 году почти синхронно происходят два события: авария на Чернобыльской АЭС и окончательное закрытие проекта поворота рек на стадии бумажных разработок. Возможность рассчитывать, планировать, писать ТЭО еще сохраняется, но воплощение в реальности оказывается заблокировано, и за извилистыми поворотами водного вопроса проступает уже не обещанная власть над стихиями, а осознание того, что повернуть их так и не удалось.
Изображение сгенерировано нейросетью NanoBanana
***
фото: