Научная фантастика предсказывает будущее и настоящее
19-21 декабря в Школе перспективных исследований (SAS) состоялся марафон науки и фантастики — попытка осознать научную фантастику не только как литературный жанр, но и как реальный взгляд в будущее, и даже как рабочий инструмент дня сегодняшнего.
Первый день фестиваля был разделен на лекционную и практическую части. На мастер-классах писатель Eвгений Борисов дал несколько советов по структуре написания собственного произведения, а хоррор-писатель Олег Кожин познакомил нас с жанром «шотов» (короткие рассказы ровно на 50 слов).
Лекционную часть открыла писательница Октавия Колотилина с темой «Зачем нам сегодня научная фантастика?». Она начала с вопроса — чем научная фантастика отличается от фэнтези. В ответ посыпались фамилии и названия: Жюль Верн, Айзек Азимов, братья Стругацкие, Сергей Лукьяненко, еще несколько авторов, которых тут же попытались «переселить» в другой жанр. Смысл, однако, оказался не в том, кого куда отнести, а в том, как устроена сама научная фантастика: в ней важно не «красиво придумать», а предложить допущение, которое выглядит технически и логически правдоподобно, и потом честно посмотреть, что это допущение делает с человеком и обществом.
Этим объясняется, почему научную фантастику на Западе иногда воспринимают почти как рабочий инструмент для разговора о будущем. Прозвучал пример: в США с 2016 года проводился конкурс, где участникам предлагали описать, какими могут стать мир и война будущего, и эти тексты затем обсуждают на ведомственном уровне. Писатель в такой схеме оказывается не мечтателем, а человеком, который примеряет новые технологии и новые формы жизни к реальности и показывает не рекламный блеск инноваций, а последствия, иногда неприятные, иногда неожиданно бытовые.
Eсть и более старые истории, где художественная гипотеза подталкивала научное воображение. Вспомнили Герберта Уэллса, который писал о разрушительной силе нового оружия и о том, что массовое применение такого оружия делает с миром. Для физика Лео Силарда этот литературный образ стал толчком к размышлениям, которые потом вывели к открытию цепной ядерной реакции. Проще всего понимать это как домино на уровне атомов: одно событие запускает следующее, и процесс может пойти лавинообразно, выделяя огромную энергию. Здесь важна именно логика примера: фантастика не заменяет науку, но иногда дает образ и язык для мысли, которая позже получает строгую форму в научной работе.
Дальше разговор перешел к тому, как жанр развивался в России. Зарождение отнесли к XIX веку, когда в 1880-1890-е годы на русском языке активно издавали зарубежных авторов, а затем стали появляться собственные тексты, где технические новинки обсуждались вместе с тем, как они меняют человека и общество. Отдельно упоминали период хрущевской оттепели как время, когда появляется новая плеяда авторов, а научная фантастика становится заметно разнообразнее по тематике и стилям.
Жанр можно представить как последовательность волн, сразу оговорив, что любая периодизация условна. На данный момент волн шесть: от рассвета 1920-1930-х через этапы XX века к сегодняшнему времени, которое обозначили как период с 2020-х по настоящее. Ранние волны описывались как эпоха утопического оптимизма и веры в прогресс. В сороковые интерес смещается к более отдаленному будущему и глобальным вопросам, где научно-техническое тесно переплетается с социально-политическим. К семидесятым становится заметным разочарование в «светлом будущем»: внимание уходит к человеку, его внутреннему миру, к сложному моральному выбору, а вместе с этим меняются и художественные формы.
Ольга Игнатова
В сериале «Звездный путь» (его первые серии вышли в 19б6 году) показывали портативные устройства связи, в то время как в реальности первый мобильный появится в 1973 году. В этом же ряду упоминался мотив тотальной слежки, который обычно связывают с Джорджем Оруэллом, и наблюдение, что многие практики контроля в реальности оказываются пугающе узнаваемыми. Здесь же всплыли «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери (1950 год) как пример, что иногда фантастика угадывает не гаджет, а психологию и устройство мира, где этот гаджет станет нормой. И прозвучала довольно резкая мысль: фантастика иногда попадает слишком точно, так что у автора могут начаться проблемы уже не литературного характера.
Когда речь зашла о том, какое будущее жанр рисует чаще всего, оптимистичного мало: техногенные катастрофы, эпидемии, зомби-апокалипсис, восстание машин, сценарии масштабного отключения электроэнергии, сюжеты о вторжении извне, фантазии о жизни под Землей. Несмотря на жутковатый список, важно тут, что человек всегда сильнее обстоятельств. Научная фантастика пророчит прорывы в генной инженерии и новые подходы в сельском хозяйстве, 3D-печать органов, идеи продления жизни, способы воздействия на психику и на страхи, интерфейсы управления без рук, выращивание мяса из клеток. Важный акцент был в том, что это не просто список технологий, а список будущих социальных перемен, изменится сама структура общества, привычные правила, сама идея нормы.
И кульминация вопроса — почему при длинной истории жанра в России сегодня говорят о кризисе научной фантастики? Прозвучала версия, что упала экспертность чтения: читателю не всегда понятно, насколько автор аккуратен в научных деталях, рынок заполняется текстами, где научность заменена домыслами. Плюс быстрее и проще продать массовые серии, чем текст, который требует знания предмета и внимательного чтения. Падает и вовлеченность авторов, научная фантастика — один из самых сложных жанров во многом потому, что писателю здесь нужно быть и ученым, и инженером, и неисправимым романтиком. Хотя, возможно, с этим как раз могут помочь нейросети, способные взглянуть на текст с точки зрения эксперта, которым автор не является. Октавия Колотилина говорит, что на Западе такого кризиса не ощущается, там появляются новые проекты, которые хорошо финансируются. У нас же жанр чаще выживает в отдельных вселенных и редких удачных попытках, которые пока не складываются в устойчивую систему.
…Eще одна лекция была построена в форме диалога трех спикеров, а тема звучала как «Контуры неокосмизма: идеология запредельного мышления». Первым взял слово технокультуролог Иван Карпушкин, он предложил говорить не столько о космизме как о теме, сколько о запредельном мышлении, о навыке выходить за границы привычных рамок. И начал с метафоры созвездий: древний человек смотрит на ночное небо и видит только россыпь точек, без готовых схем в голове, он не знает, что Большая Медведица должна быть похожа на ковш и смотрит на небо, не ища знакомой формы. Но однажды кто-то разглядел среди звезд образ, соединил точки воображаемыми линиями, рассказал другим, и эта новая картина оказалась полезной, например, для ориентации и навигации. Мир не изменился, изменился способ его видеть.
Дальше культура была описана как круг освоенного опыта: внутри мы живем, говорим, действуем, а за границей начинается бесконечное пространство еще не освоенного. Новое сначала приходит не как инструкция, а как ощущение, что вот-вот сложится логическая цепочка, хотя ее еще нет. Нужно найти язык, образ, форму, чтобы объяснить это другим. Когда язык найден, идея начинает жить внутри культуры, а затем вокруг нее выстраиваются социальные и инженерные технологии, продукты, привычки, способы потребления, и часть этого со временем становится наследием.
Эта же схема была приложена к личным и профессиональным границам. Можно жить как потребитель, и тогда все, что за пределами потребления, кажется запредельным. Можно быть исследователем и не уметь выйти за рамки парадигмы. Можно, наоборот, «стоять на земле», в практике, и не подниматься к теории. Главный риск здесь один: любое большое открытие легко мгновенно упаковать в старые рамки, сделать его обслуживающим привычный порядок, вместо того чтобы расширить саму рамку и дать появиться новому способу видеть мир.
Когда заговорили о русском космизме, спикеры уточнили: речь не об эзотерике, а о стремлении ставить предельные цели и думать о них серьезно, в том числе научными методами. Вспоминали Николая Федорова и идею вечной жизни, мечту постичь основы жизни настолько, чтобы воскресить предков. Эти большие идеи конца XIX и начала XX века действительно захватывали людей, давали мощный импульс мышлению. Но есть и обратная сторона: как только у человечества появился инструмент выхода в космос, он довольно быстро стал использоваться не только для «освоения запредельного», но и для более узких целей, включая гонку вооружений. Большой замысел схлопывается, если его тащить только по рельсам прагматики.
Как звучит само слово «космизм» сегодня? У многих оно вызывает ассоциации с маргинальным и мистическим. Но давайте вспомним формулу Циолковского о том, что Земля — это колыбель человечества, и человечество не может вечно жить в колыбели. XX век в этом разговоре возник как время, когда Земля стала скорее»кладовкой», а не пространством преображения.
Ольга Игнатова
Прозвучала мысль, что космос остается ресурсом хотя бы потому, что сама жизнь на Земле поддерживается космической энергией.
Директор SAS Игорь Чубаров добавил к этому акцент на связь технологий и социальной машины. Между инновацией и тем, как она реально меняет жизнь, лежит прослойка институтов, привычек, механизмов принятия решений. Без нее большие идеи либо не доходят до людей, либо превращаются в узкие ведомственные задачи. Тема, связанная с воздушно-космическими силами, здесь не становилась объектом критики как таковой, но называлась пределом развития прежних космических идей, где работает политика выживания, а не политика мысли, и где надежда на принципиально новое часто вытесняется прагматикой.
Космизм в таком понимании важен не как свод историй про полеты, а как попытка думать о более широких пространствах и соединять инженерное, художественное и философское. Чубаров убежден, что космисты часто совмещали философию и практику изобретателя, и в этом видели модель образования, к которой стоит стремиться: не делить строго инженера и гуманитария, а сохранять способность видеть задачу целиком и понимать, зачем и как она встроена в жизнь.
Профессор SAS Рафаэль Контрерас Луна предложил рассматривать космос не только как объект науки или фантазий, но и как социально-политическую идеологию, влияющую на повестку. Прозвучало, что космизм в России показался ему не таким уж популярным и потому недооцененным. Он сопоставлял подходы: где-то космос понимается как общий проект неизвестного, а где-то все чаще связывается с возможностями тех, у кого есть деньги и доступ к технологиям.
В его выступлении прозвучала связка с современными дискуссиями в астробиологии и идеями, которые неожиданно перекликаются с космистскими фантазиями. Например, образ Земли как своего рода космического корабля, который уже движется в пространстве, и тогда разговор о будущем и о выживании строится иначе, чем по схеме «построим звездолет и улетим». Вспоминались техноутопические сюжеты, где космическая миграция кажется способом избежать экзистенциальных катастроф. И снова возникал вопрос, одиноки ли мы, как проверка границ понимания: готовы ли мы к формам жизни, которые могут оказаться настолько непохожими, что их будет трудно даже распознать и понять.
Так разговор вернулся к конечности человеческой жизни и к тому, что связывает поколения: наследие, память, передача смысла. Прозвучало, что без этой связи и без выстроенной системы образования на всех уровнях общество легко уходит в разобщенность, а большие замыслы распадаются на набор частных проектов. Неокосмизм в итоге был предложен как попытка снова удерживать целое и учиться выходить за пределы своих рамок, чтобы понимать, ради чего вообще нужны и техника, и культура, и память.
***
фото: К марафону науки и фантастики в SAS открылась выставка работ, посвященная космосу. Это подарок молодых художников Строгановской академии новому корпусу ТюмГУ;Евгений Борисов.