Бабочка на штанге
Последняя сказка
Начало в NN 123-124.
Священник, похожий на артиста Харатьяна с приклеенной бородкой, смотрел на меня с интересом. А я разозлился сильнее. На Маргариту. Потому что никаким «правозащитником» я не был, наоборот, не любил влезать в споры. Только в прошлом году, один раз, вступился на уроке за безответную Лельку Ермакову, когда на нее начала орать англичанка Венера Аркадьевна. Из-за какой-то несчастной забытой дома тетрадки! Лелька расплакалась, ну я и сказал: «Чего вы на нее, как фельдфебель на плацу.» Что бы-ыло! «Я потребую от родителей принятия самых решительных мер!» Ну, они и приняли. Мама сказала мне, что следует аккуратнее выбирать выражения, а папа (литератор же!) заметил, что нелогично сравнивать особу женского пола с фельдфебелем, который, как известно, мужчина.
— Ты должен извиниться.
Ну, должен так должен. Трудно, что ли? На следующем уроке я сказал:
— Венера Аркадьевна, простите, я был не прав. Нельзя сравнивать женщину с мужчиной-фельдфебелем.
— Убирайся! Я отказываюсь с тобой заниматься!
Меня перевели в другую группу, к Елене Михайловне, которая ни на кого не орала, потому что работала первый год. И Лельку, кстати, тоже перевели. С той поры мы с ней сидели рядом почти на всех уроках. Но никакой особой симпатии между нами не было, напрасно Натка Белкина хихикала и поглядывала с намеком.
Отец Борис подождал, когда мама Рита умолкнет, а мне сказал:
— Однако же. Клим Ермил-кин. разве ты атеист? Вот я вижу цепочку под галстуком, похоже, что с крестиком. Или я ошибся?
— Это крестик. Но откуда вы знаете, что я православный? Может быть, католик или лютеранин.
— М-м. ну и что? Знания все равно не помешают. У всех христиан одно Евангелие и одни заповеди.
Я ответил, что Новый завет читал еще в девять лет, а Нагорную проповедь знаю почти наизусть (малость прихвастнул). И что вера должна быть добровольной, а не превращаться в школьные уроки.
— Маргарита Дмитриевна, в суждениях Клима есть, кроме отроческой ершистости, некое рациональное зерно, — кротким голосом сообщил отец Борис. — Принуждение в самом деле здесь не даст пользы… И, может быть, Клим через какое-то время, после размышлений, изменит решение.
Я не изменил решения. Даже после звонка мамы Риты родителям. Только перед сном несколько раз виновато перекрестился на картонный образок, что был приклеен повыше отрывного календаря — маленькую копию рублевской Троицы. Надо было попросить у Бога прощения за дерзость, чтобы не случилось неприятностей.
Я — верующий? Да. Потому что полностью верю: Бог есть. Без Него некому было бы сотворить Вселенную. Само по себе на свете не возникает ничто. Но я, конечно, бестолковый верующий: не знаю толком ни обычаев, ни правил. И многого не понимаю. Например, почему люди отдали Сына Божьего на распятие? Когда я читаю про это, внутри все сжимается. Я ненавижу Пилата, хотя Булгаков как-то осторожно пытался оправдать его в своей книге. Я бы поговорил про все это с отцом Борисом, только не на уроке. Это не для школы. Там, чего доброго, еще и отметки начнут ставить.
Кроме меня на факультатив не стали ходить Рафик Мамедов и Марик Шульц. Но они — понятно, почему. А еще — Бабаклара. Он объяснил, что пока не определился в духовном выборе, но склоняется в пользу буддизма. Конечно, мама Рита пообещала позвонить Бабаклариному папе, чтобы тот подкорректировал «склонение» сына в нужную сторону. Но папа, видимо, не сумел.
Итак, у меня была куча времени. А дом — в трех шагах.
Я и раньше жил от нашей школы недалеко, на улице Крупской, в трехэтажке довоенного времени. Мы вчетвером обитали в двухкомнатной квартирке. А прошлой весной наконец набралась нужная сумма на трехкомнатное жилье в новом доме. Аж не верилось в такое счастье!.. Школа теперь сделалась еще ближе, а главное — теперь у меня была своя комната (хотя и самая маленькая из всех).
Я в этой комнате все устроил, как мечталось. Над тахтой приколотил карту полушарий — большущую, напечатанную «под старину», с пузатыми парусниками и морскими чудовищами. Над столом повесил фотопортрет Высоцкого в тельняшке, на полках расставил книжки Стругацких и Астрид Линдгрен, диски и старую «Библиотеку приключений» (еще из отцовского детства).
Упросил маму-папу купить большущий глобус на высокой подставке (стоил он, кстати, не меньше, чем письменный стол). Сделалось в комнате как в старинном кабинете или в штурманской каюте. Особенно, когда я терпеливо склеил пластмассовую модель «Катти Сарк». Настоящую-то «Катти» я никогда не увижу -недавно сгорела в Гринвиче, и едва ли ее восстановят как надо, так пускай будет хотя бы вот эта, здесь.
Из широкого окна была видна крыша Исторического факультета
— недавняя постройка, но, как и моя карта, «под старину», с башенками и флюгерами. Над крышей белела колокольня ближней церкви. По ночам ее подсвечивали прожекторы, красиво так! Не то, что прежний вид на Крупской с гаражами и кирпичным забором.
Слава Богу, лифт сегодня работал (что случалось не всегда). Хоть немного отдышусь, а то взмок на улице, будто грузчик на тропической пристани. Я въехал на пятый этаж, «персональным» ключом открыл дверь и через прихожую ввалился в свою комнату. Бряк на тахту.
Мама была дома. Она работала корректором в частном издательстве «Пирог» и чтением авторских рукописей занималась не в офисе, а «под родным кровом». И Лерка была уже дома. На уроки в свой первый класс она уходила вместе со мной, а возвращалась одна. И на продленку не оставалась, самостоятельная, й-елки-палки. Мама столько нервов из-за этого измотала. Теперь Лерка хныкала на кухне, что не хочет есть вермишель, потому что та «как червяки», а мама спрашивала силы небесные, за что ей такое испытание в жизни.
Я полежал полминуты, скинул пиджак и брюки и засунул себя в шкаф с тряпичным имуществом. И услышал, что мама встала на пороге.
— Ты что там ищешь? И почему явился так рано?
— Выгнали, наверно, — подала голос моя сестрица.
— Сама ты «выгнали»… Я не насовсем, а на перерыв. Мама, а где мои шмотки, в которых я в том году вернулся из лагеря?
— Ваши «шмотки», молодой человек, я еще осенью выстирала, погладила и положила в общий шкаф. А что, вас наконец освободили от обязательных фрачных пар?
Я выбрался из шкафа и поддернул трусы.
— Ну… не совсем освободили, но сделали послабление.
— Может быть, наденешь парусиновые брюки и белую водолазку?
— Не, мам… хочу тот испытанный в походах прикид. В нем лучше ощущается лето. И к тому же
— ради солидарности.
— Опять эти словечки! «Прикид». А что за солидарность? -спохватилась мама.
— Да есть у нас Чибис. Максимка Чибисов. Его тетушка гнобит.
— Клим, опять жаргон?
— Ну, правда, гнобит. Додумалась. — И я коротко рассказал о невзгодах Чибиса.
— По-моему, у его тети очень правильные взгляды, — сказала мама.
— Конечно! Он и сам так считает. Но только неуютно ему одному в таком прик. костюме. А тут будет моральная поддержка.
— Поддержки не будет. У тети Чибисова есть договоренность со школьным начальством. А тебя Маргарита Дмитриевна тут же выставит с треском.
— Ну, не сразу же выставит! А ты потом тоже договорись с ней. Скажи, что я выдул целую бутылку пива!
— Болтун!.. Между прочим, ты знаешь, что я никогда не вру.
— А ты и не ври! Я по правде могу! У папы есть в холодильнике!
Мама подбоченилась и глянула на меня с высоты своего роста. Большая такая, с круглыми руками, с уложенными в тяжелую прическу бронзовыми волосами. И с глазами, в которых усмешливые искорки (ну, самая «мамистая мама», как я иногда говорил ей). Ногтем почесала подбородок.
— Смотрю на тебя и удивляюсь: почему ни разу в жизни я не дала тебе даже подзатыльника?
— Потому что я образцовый!.. А как это «ни разу не дала»?! Два раза! Один раз еще в детском саду, когда я пришел с горок в обледенелых штанах. А второй в позапрошлом году! Когда я сказал Лерке, что она клизма навыворот.
— Значит, оба раза не без причины. Только не понимаю до сих пор: что значит «клизма навыворот»?
— А ты выверни Лерку на левую сторону, сразу поймешь. Что, пошла выворачивать?
— Болтун. За твоим «прикидом» пошла.
Я подпрыгнул и поболтался на турниковой перекладине, вделанной в дверной проем.
— Сгинь с дороги, — велела мама, возвращаясь. — Вот, облачайся.
Я прыгнул двумя ногами в штаны из серо-зеленой легонькой плащовки. Выдернул из брюк ремешок с чеканной пряжкой, протянул в петли на шортах. Схватил рубашку, тряхнул, прежде чем сунуться в нее головой. Что-то щекотнуло меня по ноге. А мама быстро нагнулась.
— Подожди-ка. — Он держала двумя пальцами пятисотрублевую бумажку. — Клим, это что?
— Естественно, деньги.
— Сама вижу. И они выпали из кармана твоей рубашки.
— Правда?
— Не валяй дурака! Это та ассигнация, которую я потеряла осенью. С ног сбилась и не нашла. Последние деньги тогда были, за день до зарплаты. Клим.
Я помигал, обдумывая ситуацию (словечко-то какое — «ситуация»!) Впрочем, без особой растерянности.
— Ну да. Типичный случай из жизни трудного подростка. Шестиклассник Клим Ермилкин стырил у родителей полтыщи, но не успел истратить на сигареты и наркотики и хитро запрятал подальше.
— Я вот тебе сейчас «стырю»!.. Ты можешь что-то объяснить?
— Сей момент. — И я гаркнул на всю квартиру: — А ну иди сюда, Холерия!
Так я называл сестрицу Валерию в минуты справедливого гнева.
Она тут же возникла на пороге (с вермишелью на щеках).
— Ма-а! Чего он опять обзывается!..
— Цыц! — велел я и взял у мамы пятисотку. — Это что? Говори!
— Ма-а, ну чего он. — и заморгала, будто кукла.
— Признавайся лучше сразу, -посоветовал я. — Осенью ты увидела эти деньги на полу и засунула в мой карман. Думала, мама найдет и мне попадет. Так?!
Малолетняя Валерия была вредна и подловата, но изворачиваться как следует еще не умела.
— Лера, зачем ты это сделала? — тихо спросила мама.
— Я не делала. Я только. А потому что он тогда. меня. Я хотела посадить моих киндеров на его корабль, а он меня вы-ы-гнал… Ы-ы-ы…
— Вот это и есть клизма навыворот, — объяснил я маме. Мама сухо сказала:
— Выдерни, пожалуйста, обратно свой ремешок. Сейчас он пригодится.
— Он туго сидит. Лучше я поищу в шкафу папин, туристический. Он толще и крепче.
— Правильно. Поищи.
Лерка знала, что ее не тронут пальцем, но завыла в два раза громче.
— Искать? — спросил я.
— Подожди. Валерия, марш на кухню и сядь за холодильник, носом в угол. Будешь сидеть, пока не придет папа. Он с тобой разберется, как надо.
— Ы-ы-ы. — Лерка понимала, что папа вернется вечером, а у мамы слушать это «ы-ы-ы» хватит терпения на полчаса, не больше.
Когда она, подвывая, удалилась, мама взяла себя за щеки.
— Ну, что ты будешь делать с такой особой.
— Терпеть, — объяснил я. — Пока не женится. то есть не выйдет замуж. Но и на этом ничего не кончится.
Продолжение следует.
***
фото: