Владислав Крапивин. Кабул
Фрагменты из нового романа «Тополята»
Продолжение. Начало в NN218, 226, 229, 232, 235, 242 (2010 г.) и в NN 2 , 7(2011 г.)
«ПРЯМАЯ ДОРОГА»
Мишени были крупные — полметра в диаметре. Широкие красно-белые кольца с черным кружком в центре. В этот кружок — размером с блюдце — стрелы Кабула втыкались, как заколдованные. Брат Нефед сказал с ласковым удовольствием:
— Ощущается в тебе истинно славянская душа. Оттого и послушен тебе лук. Он исконно славянское оружие.
Излишняя приторность Нефеда не нравилась Кабулу, и сейчас он не сдержался:
— Почему славянское? Монгольские луки били в два раза дальше русских, я читал.
— Это байки тех, кто злыми вымыслами пачкает нашу историю. К тому же стрелы монголов несли разорение и горе, а наше оружие всегда служило правому делу.
«Так уж и всегда…» — хотел сказать Кабул, но смолчал. Последнее время он избегал споров, быстро уставал от них. Начинало мутить, и кружилась голова.
Подростковый православный лагерь назывался «Прямая дорога». Кабул вовсе не хотел оказаться в нем, но так получилось.
Из детприемника его стремительно и даже с каким-то злым азартом освободил омбудсмен Игорь Игнатьевич Спарин. Тот, который недавно занял эту должность вместо застреленного Красикова. И дело было не только в письме, которое Кабул написал по совету Пантелея (а тот как-то сумел передать его!). Кабул узнал потом, что омбудсмена подняла на ноги классная руководительница пятого «Г». Инна Игоревна — сухая, всегда с недовольным лицом — не любила Владислава Переметова. Но она была учительница и, несмотря на неласковый нрав, понимала, что отвечает за всех своих учеников. За нелюбимых тоже. Про то, что «забрали» Переметова, она узнала в последний день учебного года и наставническим тоном изложила историю его «преступления» классу, но тут встала аккуратная и справедливая Нина Гаврина.
— Инна Игоревна, извините, но это все неправильно. Я как раз хотела рассказать вам.
— Что неправильно, Гаврина?
— Переметов ничего не разбивал. Разбили Дымчиков, Лафиткин и Шкариков. А подставили Переметова.
— Как подставили? Что за уголовные словечки!
— Ну, так и подставили. Сказали полиции, что это он виноват, его и увезли.
— Врет она!!! — хором завыли Артур, Костян и Шкарик, и хор этот был трусливым и ненатуральным.
Что оставалось делать Инне Игоревне? Только спросить:
— Откуда это тебе известно?
— От брата, от Андрюшки, который в четвертом «А». Эти трое, они такие тупые, что даже не стали молчать. Потерпели несколько дней, а потом начали хвастать, как засадили «интернатского». Только не в школе болтали, а на дворе. Андрюшка и услышал. А они с Переметовым друзья, он вчера вечером все мне и рассказал, говорит, «надо помочь».
— Да врет он!!! — снова взвыли трое. И так фальшиво, что каждому стало ясно: кто врет на самом деле.
Да, не очень жаловала Переметова Инна Игоревна. Однако сейчас, видимо, представила, что испытал в эти дни ее ученик, и содрогнулась.
— Ты можешь пригласить сюда брата?
— Да, он в школе!
Андрюшка Гаврин появился через минуту. Стоя у доски, он внятно и безбоязненно поведал, как дымившие сигаретой в беседке «вот этот Артурян и его дружки» вчера вечером хихикали над интернатским Кабулом, которого ловко сплавили в ментовку. Андрюшка никак не обругал их, чтобы не спугнуть, помчался домой, дождался сестру из художественной школы и все рассказал.
— Спасибо, Андрюша, — со старательной ласковостью произнесла Инна Игоревна. — Пока иди. Возможно, мы позовем тебя еще.
— А его отпустят?
— Будем разбираться.
Трое недругов Кабула уже не голосили, сидели съежено. Инна Игоревна вынула мобильник.
— Могу я поговорить с уполномоченным по правам детей? Извините, забыла фамилию. Да-да, господин Спарин, извините еще раз. Я учительница сорок шестой школы и у меня в классе ЧП. Думаю, что необходимо оперативное вмешательство, речь идет о судьбе одного мальчика. Прямо сейчас? Очень хорошо… Нина, предупреди брата, что он через полчаса понадобится снова.
Полчаса прошли в обычном разговоре: об итогах года, о книгах, которые следует прочитать летом… Лишь изредка слышались бубнящие безнадежные слова Артура, Шкарика и Костяна: «Ну, че. Врут они все. Мы пошутили, а они.» Затем появился похожий на колючую нахохлившуюся птицу мужчина в маленьких блестящих очках. И снова позвали Андрюшку. И он слово в слово повторил свой рассказ. И спросил опять:
— А Владика отпустят?
— Думаю, что да, — сказал похожий на птицу дядька. И класс, который никогда не любил Переметова, на этот раз отозвался обрадованным шепотом.
Омбудсмен Спарин достал из плоского портфеля три чистых листа.
— Инна Игоревна, потрудись дать каждому из «героев происшествия» бумагу. Пусть они подробно и правдиво изложат события. От степени правдивости зависит их дальнейшая судьба… Вы это поняли, голубчики?
— А что нам будет? — хныкнул Шкарик.
— Благодарность в личном деле. Пишите, вам сказано! — не выдержала Инна Игоревна.
… Кабул, конечно, не знал подробно, как шла дальнейшая «раскрутка». Чтобы изменить судебное решение, могли понадобиться долгие дни, а то и месяцы, но здесь Кабулу повезло. У судьи, которая отправила его под арест, было «рыльце в пуху». То есть на ней уже висели обвинения в других скороспелых и неправедных решениях. Игорь Игнатьевич деликатно напомнил ей об этом, и она быстро выписала бумагу об освобождении. Не хватало еще из-за какого-то сопливого шестиклассника лишиться полномочий и загреметь из состава славного судейского корпуса Империи.
Спарин ей сказал:
— Вы даже не сочли нужным навести справки у охранника «Тропиканы», который вовсе не утверждает, что стекло разбил Переметов..
— Это обязанность полиции. Я действовала на основе их протокола.
— Насквозь нелепого и фальшивого. Адресованное мне письмо мальчика полностью опровергает протокол. Советую вам направить в полицию отношение суда, чтобы там сняли стружку с этих деятелей.
— Игорь Игнатьевич, — вкрадчиво сказала судья. — Согласитесь, что я пошла вам навстречу и приняла решение максимально быстро. Однако должна заметить, что выступать с советами в адрес суда запрещено. И вообще. вы ведете себя неосторожно. Как и ваш предшественник.
— Да, Борису Глебовичу Красикову тоже говорили, что он неосторожен. Однако он отвечал словами Корчака. Кстати, слышали о польском писателе Януше Корчаке?
— Кажется, он один из тех, кто недавно разбился в самолете польского президента?
— Нет, он погиб гораздо раньше, во время войны с фашистами. Он был заведующим детским домом еврейских сирот, и немцы повезли этих ребятишек в лагерь. Точнее, в крематорий. А Корчаку разрешили остаться -слишком уж известная была личность. Однако он не бросил детей, а немцу сказал: «Господин офицер, не надо думать, что все люди мерзавцы». Эти же слова говорил своим « доброжелателям» Красиков.
— Судя по всему, вы избрали тот же путь?
— А какой путь избрали вы? Судья промолчала. Затем сказала вкрадчиво:
— Кстати, я слышала, что на вас жалуются региональные органы Опеки. Казалось бы, у вас и у них одна задача: защищать права детей, а вы постоянно вставляете этим сотрудникам палки в колеса.
— Ну, не постоянно, а изредка, — усмехнулся Спарин. — Видимо, потому, что защиту и права я и эти дамы иногда понимаем по-разному. Позвольте откланяться.
Омбудсмен, уполномоченный по правам детства, — член губернского правительства. Но в то же время он не подчинен даже и ему. Подчинен непосредственно столице. Поэтому в детприемнике не сказали ни словечка против и суетливо забегали, когда Спарин явился за «воспитанником Переметовым». Только спросили:
— А куда вы его денете? Ведь его приемные родители в отъезде?
— Это не ваше дело.
— Но в таком случае вы берете всю ответственность.
— Беру, беру.
На самом деле он уже созвонился с мамой Эмой, изложил суть дела. Похоже, что Эмилия Борисовна не выразила радости. Сообщила, что вернуться из заграничной поездки она и муж не в состоянии.
— Тогда где мальчик сможет быть, пока вы не вернетесь?
— А. там, где он сейчас… разве нельзя?
— Нет! — отрезал Спарин.
— Тогда… может быть, его приютит на время мой бывший муж? Они были в хороших отношениях… А там будем решать.
Созвонились с Андреем Кирилловичем. Тот сказал, что пусть Владька приезжает, вдвоем будет веселее. Вспомнят прежние дни, съездят на рыбалку.
Прежде чем покинули детприемник, Спарин спросил:
— Ты ни с кем не хочешь здесь попрощаться?
— С Пантелеем Платовым…
— Платова вчера вечером срочно отправили в прежний детдом, — поспешно сообщила «замша» Анна Леонтьевна.
— С Арсением Ерохиным.
— Его сейчас нет.
— А где он? — не поверил Игорь Игнатьевич.
— К сожалению, сейчас выяснилось, что опять сбежал. У него навязчивая идея: попасть в город Краснодар.
«Пусть ему повезет на этот раз!»
— Тогда с Дианой Львовной!
— К сожалению, она все еще больна.
— Идем, Владик, пора… — сказал омбудсмен Спарин.
Дядя Андрей жил в однокомнатной, но просторной квартире. Они со Спариным поговорили примерно полчаса, обменялись телефонами. Игорь Игнатьевич прошелся ладонью по чуть отросшему ежику Кабула.
— Звони, если что… — и уехал.
Андрей Кириллович не приставал с расспросами. Не предлагал совместных развлечений. Видимо, понимал, что Владику надо прийти в себя. И тот приходил. Вставал поздно, потом, почуяв тяжкую сонливость, ложился снова. Ни о чем особенном не думал, ничего не ждал, планов на будущее не строил. Сам себе шепотом говорил: «Потом…»
На своей квартире Кабул не бывал, потому мама Эма не оставила ключей. Дядя Андрей купил ему простенькие бриджи и пару футболок, чтобы «парнишка не жарился в черном костюме, если выйдет на улицу».
Но Кабул из дома не выходил. Если не спал, сидел за компьютером: наугад вылавливал в Интернете сведения, которые могли касаться Конфигураций пространств. Про всякие там параллельные миры и черные дыры. Почти все было непонятно, однако веяло от этой непонятности космическим холодком и намеком, что возможна какая-то иная жизнь.
«Мама, правда, есть другие вселенные?»
«Есть, сынок…»
Но и про это думалось сквозь усталость и дрему.
Дядя Андрей уходил в полдевятого на службу, возвращался в седьмом часу. В середине дня звонил:
— Как ты там? Не скучаешь?
— Не-а.
— Обед в холодильнике.
— Да, я помню.
Так прошло три дня. На четвертый день дядю Андрея вызвали в комиссариат обороны и сказали, что послезавтра он поедет на военные сборы. Как офицер запаса.
— Но у меня дома приемный сын! Я не могу оставить его одного!
— В ваших документах нет сведений о сыне.
— Да, но сейчас мать оставила его мне, она за границей!
— У вас есть документ, что это ваш сын?
— Причем есть документ? У меня есть мальчик, я за него отвечаю!
— Всякий может обзавестись мальчиком, чтобы уклониться от службы. Если не явитесь на сборный пункт, за вами пришлют конвой.
Кинулись звонить Спарину. Тот чертыхнулся и сказал, что улетает в Штаты, на конференцию по проблемам усыновления иностранных детей. Пообещал перезвонить через полчаса. Позвонил, сообщил, что нашел выход. «Единственный и неофициальный».
— У меня есть знакомый, который ведает подростковыми лагерями. Он сказал, что может устроить мальчика в лагерь «Прямая дорога». Там довольно странные порядки, не всякому по вкусу, но многим нравится. Впрочем, выбора нет.
Выбора действительно не было.
И Кабул подумал, что в любом случае это не детприемник, не арест по приговору. Тем более, что «многим нравится».
Дядя Андрей отвез его в «Прямую дорогу» на следующий день. Лагерь прятался в густом лесу, который по очень пологому склону спускался к реке Товарке.
Когда подъехали, показалось, что похоже на острог: впереди подымались высокие ворота с коваными петлями, а по сторонам от них тянулся частокол из подогнанных друг к другу бревен. Однако тут же Кабул разглядел на воротах резной орнамент, а на верхушках бревен — вырезанные из дерева остроконечные, как у богатырей, шлемы. Повеяло былинной стариной.
Вокруг подымались темные сосны и ели.
У ворот стояли двое мальчишек чуть старше Кабула. С длинными копьями, в коротких камуфляжных штанах и таких же рубахах. «И здесь эти арестантские робы», — поморщился Кабул. Но решил пока не обращать внимания на мелочи. А внутри ограды было славно. Желтели некрашеной древесиной похожие на терема домики. Над вершинами кленов подымалась чешуйчатая луковка часовни с золоченым крестом. Встречные ребята — и маленькие, и почти взрослые, вроде Пантелея, — подымали к плечу ладонь, говорили: «Привет…» и улыбались новичку. Похоже, что здесь никого не дразнили и не обижали. Попадались в основном мальчишки, но было и несколько девочек — в пятнистых платьицах ниже колен.
Дядя Андрей сдал Кабула начальству — инструктору, которого звали «брат Нефед». У «брата» были длинные желтые волосы, разделенные прямым пробором. А еще были бледно-серые глаза и ровная неисчезающая улыбка. С этой улыбкой брат Нефед плавно проговорил:
— Добро пожаловать, новый житель нашей обители. Пусть она придется тебе по сердцу.
Кабул неловко наклонил голову — не знал, что ответить.
Дядя Андрей попрощался торопливо и скомкано.
— Ладно, дружище, бывай. У нас обоих впереди лагеря. Думаю, что у тебя жизнь будет уютнее, чем у меня.
И уехал.
Брат Нефед приобнял новичка за плечо.
— Идем, брат Владислав. Покажу, что у нас есть: спортивные площадки, трапезную, кельи отрядов. И все, что вокруг. Здесь у нас порядки похожи на воинские, но свои жилища мы именуем не казармами, а кельями. Се — традиция.
«Се» — по старинному значит «это», — вспомнил Кабул. Ему не нравилась длинная мягкая ладонь брата Нефеда на своем плече, но он терпел.
— … Се — наш маленький храм в честь святого благоверного князя Александра Невского… — Они стояли перед бревенчатой часовней. Над ее крыльцом был кружевной железный навес, под которым поблескивал стеклом слабо различимый образок.
— Ты в Бога веруешь? — затвердевшим голосом спросил брат Нефед.
Кабул вспомнил, как просил маму помолиться за него. И молитва помогла!
— Ну… в общем, да. Брат Нефед усмехнулся:
— «В общем». Тогда перекрестись, чадо непутевое.
Кабул быстро и неумело перекрестился.
— Не так. Ты же не католик. Надо от правого плеча к левому.
Кабул неловко, но послушно перекрестился, как надо. Брат Нефед вдруг спросил:
— Слушай, ты, может, не крещеный?
— Крещеный. Нам говорили, что в доме малютки крестили всех младенцев, приходил священник.
— То-то же. Небось, православный был священник-то?..
— Говорили, что да.
— А больше батюшка не посещал вас в приютах-интернатах?
Батюшка посещал несколько раз. Но Владику Иванову совершенно не запомнились эти визиты. И он промолчал.
— Ладно, со временем просветим твою душу.
Дверь часовни была приоткрыта, из-за нее появились два тощеньких мальчика лет восьми-девяти. Оба курчавые и большеглазые. Остановились, нагнули в полупоклоне головы и глянули вопросительно: можно ли идти дальше? Оба они были в камуфляжных жилетках и таких же пятнистых штанишках. Кабул уже обратил внимание, что старшие ребята в лагере носят рубашки с погончиками и бриджи, а те, кто помладше, — куцые шортики и надетые на футболки безрукавки.
— Что, замаливали вчерашний грех? — ласково спросил инструктор.
— Да, брат Нефед, — бормотнул мальчик с царапиной на переносице.
— То-то же. Слава Богу, что отец настоятель простил вас, а мог ведь и поучить, как заслужили… Ну, ступайте.
Мальчишки сделали два аккуратных шага, а потом подпрыгнули и лихо помчались прочь. Брат Нефед коротко посмеялся и отпустил плечо Кабула. Оба пошли от часовни по песчаной дорожке. Кабул стесненно спросил:
— А чего они такого натворили?
— Да ничего «такого», баловство ребячье. Дежурили на кухне, да сгребли из тазика две горсти земляники, что была приготовлена для пирожков. Невелик грех, однако же сказано: «Не укради». К тому же, запирались вначале, да следы-то на губах и на щеках. Ну и отправились к отцу настоятелю, он в «Прямой дороге» уже много лет главный владыка. Отец Ефрем, а в миру Евсей Краснокутов. Старинная фамилия… Знаешь откуда?
Кабул пожал плечами. Нефед объяснил:
— «Красный» — это понятно. А «кут» на древнем наречии значит «угол». Выходит — «человек из красного угла». Такие углы были самыми почетными в избах.
«Ну и что?» — подумал Кабул. Но хмуро спросил про другое:
— А как он мог их проучить-то? Здесь тоже есть карцер?
— Да что ты, нету ничего такого! У старца Ефрема иное средство, ласковое. Шелковая авоська. Многим известная, кто бывал тут. Если вытянуть ее в жгут, вполне стегучая вещь. Конечно, это скорее для назидания, а не для боли, однако же узелки изрядно жалят ляжечки-голяшечки. — Брат Нефед прервал речь, словно проглотил неразжеванную конфету. Опять заулыбался. И продолжал: — Но авоськой учит лишь сам отец Ефрем и только младших. А для тех, кто постарше, есть крапива. Например, за частое непослушание. А когда серьезный грех — курение или сквернословие — можно и прутом получить. От него немалая польза.
У Кабула стыдливо затеплели щеки, словно его самого только что приговорили к такому наказанию.
Да, бывало, что и в интернате кого-то лупили ремнем или медицинским шлангом. За побеги, за воровство, за всякие неприличные дела. Но такое случалось редко. И тот, кого наказывали, считал себя вправе сопротивляться, вопить и грозить, что пожалуется начальству. И случалось, что жаловался. И одного воспитателя, по кличке Тихоблин, даже уволили и вроде бы отдали под суд. Кабулу никогда так не доставалось. Только в детприемнике перепало несколько раз от Красавчика Димы, но там была тюрьма, чего от нее ждать! А здесь? Неужели пацаны идут под авоську и прутья послушно, как овечки?
— Крепостное право какое-то, — угрюмо сказал он и решил: «Пусть выгонят…»
Но брат Нефед не обиделся.
— А что плохого в крепостном праве? Думал когда-нибудь? Порядок был, хлеба зрели, Империя побеждала во всех войнах, а народ чтил Бога и своего императора. Каждый знал свое место, и не было бесприютных ребятишек. А сей час что? Разворовывают страну, расплодили террористов, и не могут победить в самых мелких конфликтах. Срам на глазах всего мира.
Кабул не нашел, что возразить. В самом деле, то, что творится сейчас, похуже крепостного права. Но воспитывать вот так — скрутить и хлестать беззащитного. Кабулу всегда было тошно думать про такое. В ответ, что может быть, кроме ярости?! «Ни за что не дамся, если вздумают…»
Брат Нефед опять положил руку на его плечо. Посмеялся погромче:
— Да ты что закручинился, отрок Владислав? Ты же не собираешься нарушать здешние порядки, значит, минует тебя чаша сия.
Кабул хотел сказать, что боится не за себя, а не нравятся ему эти порядки вообще. Но вдруг заробел. И робость эту оправдал старой пословицей, что в чужой монастырь со своим уставом не суются, «Не нравится — уходи». А куда было уходить? И Кабул успокоил себя догадкой, что брат Нефед просто сочиняет про здешние обычаи. Лагерь-то православный, вот и хочет Нефед показать, что здесь воспитание, как в старинной бурсе.
Продолжение следует.