Тайны Нюрнбергского процесса не раскрыты и 50 лет спустя
Это было невиданное в истории возмездие. Больше привыкший воздавать должное своим героям и гениям мир на сей раз воздавал по заслугам своим палачам. В Нюрнберге — именно там, где, в сущности, недавно они так торжествовали, проводя свои съезды и факельные шествия, готовясь’ поставить на колени весь земной шар, главари фашистского рейха предстали перед Международным военным трибуналом. Eго заседания начались 20 ноября 1945 года, а 1 октября 1946-го в зале Дворца правосудия прозвучал приговор. Сегодня мир — накануне 50-й годовщины того события, забывать о котором мы не имеем права.
Это соображение, весьма, к слову, банальное, неожиданно вызвало бурную реакцию у моей собеседницы — Eлизаветы Eфимовны Щемелевой-Стениной, доцента Московского государственного лингвистического университета, преподающей здесь вот уже сорок лет, человека, для которого Нюрнбергский процесс — не просто огромное явление в истории человеческой цивилизации, но и глубоко личное событие. Юной выпускницей вуза она попала туда, чтобы стать одним из двенадцати советских переводчиков-синхронистов, чтобы впоследствии, год за годом, изучая и собирая документы, исторические свидетельства об этом беспрецедентном суде народов, поражаться бесконечной важности того, что происходило в Нюрнберге, а также тому… насколько же невелик интерес к его поистине уникальным страницам, в сумме представляющим подлинную энциклопедию исторической справедливости, в официальных кругах прежде СССР, а ныне — России. И это в стране, которая понесла наибольший урон от фашистского нашествия и которая сыграло ведущую роль в его разгроме.
— Не имеем, говорите, права забывать о Нюрнберге? — переспросила меня Eлизавета Eфимовна. — А разве у нас когда-нибудь всерьез помнили о нем?
Разговор с самого начала приобретал неожиданный для меня оборот, отклоняясь от намеченного течения. Я-то предполагал на «нетипичном примере» главарей третьего рейха обсудить со знатоком проблемы актуальнейшую тему: высшее руководство государства в критические моменты государственной пличной судьбы, в часы бесстрастно объективной оценки результатов управления обществом и страной. Впрочем, как выяснилось, поднятый моей собеседницей вопрос был всего лишь «боковым ответвлением» этой темы.
— На каком основании вы делаете вывод о недостаточном внимании в России к Нюрнбергскому процессу?
— Самое веское основание — полное собрание его документов, в том числе и стенограммы допросов подсудимых, всех судебных заседаний — а это 42 тома — у нас не издано до сих пор, хотя Международный трибунал 6 марта 1946 года принял решение об официальном издании всех документов на четырех рабочих языках. На трех оно было осуществлено в Нюрнберге в 1947-1949 годах — английском, немецком и французском. В дальнейшем на этих языках выдержало не одно переиздание. А вот на русском так и не появилось по сей день. Лишь при Хрущеве издали семь томов, а с 1986 г. приступили к выпуску восьмитомника, повышло лишь пять книг.
— Вы полагаете, что причины тут не в том, что не хватает, скажем, средств или бумаги, а в том, что происходило и происходит некое преднамеренное замалчивание каких-то давних политических откровений прозвучавших на заседаниях международного трибунала?
— Почему не издавали при Сталине — понятно. Eго, как известно, не удовлетворили принятые в Нюрнберге решения, где из 22 нацистских преступников к смертной казни через повешение приговорили лишь 12. А главное — там в полный голос говорили о таких вещах, которые в СССР не обсуждались даже шепотом. Да и, как я поняла позже, та правда о фашистском правлении, о господствовавших в третьем рейхе политических нравах была невыгодна советскому руководству, так как вызывала нежелательные для него аналогии. Ну а в последующие годы руководители страны полагали, видимо, что события отхлынули, интерес к ним ослаб… У нас всегда есть объяснение и необъяснимому.
— А может, сокрытие полной исторической картины, если не сознательно, то интуитивно, предпринималось как бы с дальним прицелом. К примеру, будь давно уже опубликованы все документы и полные стенограммы заседаний трибунала в Нюрнберге, из которых, надо думать, недвусмысленно явствовало, что существование секретных протоколов по пакту Молотова-Риббентропа не являлось секретом для мира, то вряд ли такими мужественными и честными выглядели те, кто много десятилетий спустя признал этот факт исторической реальностью.
— Насколько я могу судить, секретные протоколы были большой тайной даже для ближайшего окружения Сталина, включая членов Политбюро. А вот были ли они тогда такой же тайной для Запада? Скорее всего, нет. В Нюрнберге выступали свидетели, которые имели прямое отношение ко всем этим вопросам, как, например, заместитель министра иностранных дел (статс-секретарь) Вайцзеккер, оглашались письменные свидетельские показания начальника юридического отдела МИД Гаусса. Защитник Гесса Зайдль каким-то образом заполучил копию секретного протокола. Но как только он начинал говорить о нем, требуя приобщить к делу, поднимался наш главный обвинитель Р.Руденко и резко одергивал его. В конце концов копию признали не имеющей законной силы, так как она не была заверена надлежащим образом.
— Копия с бесследно исчезнувшего оригинала? А если вспомнить о том, что говорилось на процессе о Катыни, то можно ли признать оправданными настойчивые заверения наших вчерашних руководителей: де, не было полной ясности о том, кто именно и когда расстрелял там тысячи польских офицеров — советские компетентные органы или фашисты?
— При обсуждении вопроса о Катыни немецкая защита проявила не просто железную хватку, вообще характерную для нее, но ту особую ярость, если не остервенение, с которым идут в последний бой. Было ясно, что она наконец дождалась обсуждения вопроса, где все козыри на ее стороне. Те три дня процесса стали лично для меня одними из самых трудных в жизни. И не только потому, что шел совершенно ужасный текст — и по лексике, и по человеческому содержанию. Только подумайте, что надо было доказать, чтобы определить виновного. Немцы уверяли, что поляков расстреляли мы где-то в марте 1940 года, а мы настаивали, что это дело рук фашистов, совершивших злодеяние осенью 1941 года. Выступают судмедэксперты, юристы. Исследуется степень разложения трупов, состояние тканей и черепов… Ужас. Отличить при медицинской экспертизе по состоянию останков, когда именно произведено захоронение, если временная дистанция между двумя предположениями всего год, невероятно трудно, но стороны упорно стремились к этому.
А надо сказать, что советское обвинение с самого начала, еще участвуя в разработке обвинительного заключения в Лондоне, так сказать, попалось. В первом варианте, составленном на английском языке и подписанном всеми главными обвинителями, в том числе и советским, указывалось, что было расстреляно 925 человек, а в русском тексте, после того как Руденко был срочно отозван в Москву, а потом вернулся, появилась другая цифра — 11 тысяч. В обвинительном заключении эти данные фигурировали, но в приговор не вошли, так как считалось, что убедительных доказательств не представила ни одна из сторон. Действительно, и аргументы наших противников не слишком убеждали — ведь не было ни у них, ни у нас свидетеля, который бы присутствовал при расстреле и все видел своими глазами.
Но и американцы, и англичане уже тогда прекрасно знали, что же на самом деле произошло в Катыни, знали, на чьей совести это чудовищное преступление — на совести сталинского режима. (Хотя мы, советские люди, там, в Нюрнберге, и мысли такой не могли допустить). Но действовало правило, сформулированное Черчиллем: надо знать, когда, где и кому говорить правду. Англичане, как и американцы, считали, что еще не пришло время спрашивать с нас за Катынь. У меня есть текст письма, посланного президентом Рузвельтом одному из адресатов, который имел намерение сделать в то время публичное заявление насчет Катыни. Президент незадолго до смерти категорически предостерегает его, запрещая что-либо печатать на эту тему… Они все знали, но находили невозможным для себя в тот момент ссориться с Советским Союзом. И временно закрывали на это глаза.
— В связи с тем, что вы только что сказали, в связи со всем катынским делом встает вопрос о том положении, в которое советское государство ставило своих талантливых юристов, обязывая их доказывать, что правдой следует признать то, что на самом деле является ложью.
— Увы, это относится не только к юристам. А возьмите комиссию, которая сразу же после освобождения Смоленщины обследовала катынские захоронения. Под актом, якобы удостоверяющим, что это дело рук фашистских извергов, стоят подписи таких людей… Великий хирург Николай Нилович Бурденко и на смертном одре не мог себе этого простить.
— Кажется, не так просто назвать из числа наших соотечественников, живших, да и живущих, сейчас, крупный талант, который бы добровольно, а чаще по воле государства, не оказался причастен к какой-нибудь дурно пахнущей истории. Тот — святой, кому это удавалось… Присутствуя на суде народов, тем более участвуя в Нюрнбергском процессе, вы волей-неволей становились носителями секретной информации о событиях, истинный смысл которых сталинский режим держал в глубочайшем секрете от своего народа. Были ли вы предупреждены советскими органами о возможных последствиях утечки информации, разглашения ставших вам известными «государственных тайн»?
— Нет, никто нас ни о чем подобном не предупреждал, да мы и без того все понимали. На суде в той или иной форме заходила речь и о московских политических процессах 1936-1938 годов. Правда, Гесс не называл прямо, где именно проходили эти процессы, в какой стране, говорил: в одной из негерманских странно всем и без того все было ясно. Характеризуя эти процессы, он утверждал, что подсудимые весьма странным образом изобличали сами себя, а когда им выносились смертные приговоры, то они неистово аплодировали, к удивлению всего мира. Нам жутко было слушать слова о московских процессах, а переводить такие речи было тем более тяжело.
А представьте, что мы пережили, когда однажды Геринг выразился в таком духе: если я сижу на этой скамье, то справа от меня должен сидеть Сталин, а слева — Черчилль.
— Вас не спасала уверенность в том, что изолгавшийся фашистский прихвостень в очередной раз пытается опорочить нашего великого Сталина? Вы попали на Нюрнбергский процесс, когда вам было всего двадцать лет. Сегодня это звучит невероятно. Ведь требовались знания во всех областях, которые приобретают исключительно с возрастом, с опытом, не только работы с языком, но и пребывания, жизни в языковой среде. Вы же явно не обладали таким опытом.
— Несомненно, большого опыта у меня не было. За несколько месяцев до начала процесса я окончила Институт иностранных языков. Мне очень повезло, что немецкому меня обучали носители языка — немецкие коммунисты, вынужденные после прихода к власти фашистов эмигрировать в СССР. Знала язык, твердо знала, кому можно верить, кому — нельзя. Получив диплом, я служила в советской военной администрации в Берлине. И вот однажды меня вызвали к высокому начальству и устроили небольшой экзамен — включили радиоприемник и попросили переводить со слуха. Видно, экзамен я выдержала, так как очень скоро последовал приказ отправляться в Нюрнбер г. Оказалось, что там впервые применяется тот перевод, который позже стал широко известен как синхронный. Причем представьте степень сложности и ответственности. Подсудимые бились за каждое слово, прекрасно понимая, что от слова зависит все, зависит жизнь. Советская группа переводчиков состояла всего из сорока примерно человек (для сравнения — американская включала 640). Уточню: и только двенадцать работали на синхрон. Среди них двое были мои ровесники, остальные немного постарше. Это был настолько изнурительный труд, что только молодой организм, да и то с огромным трудом, мог выдержать его. Замечательный переводчик А.Каминкер (к слову,.отец Симоны Синьоре), имевший большой опыт работы в Лиге Наций, говорил на одном из закрытых заседаний до начала процесса, что это выше человеческих сил — перевод такого трудно воспринимаемого на слух материала со множеством сугубо специальных терминов из области экономики и права, медицины и дипломатии, военной техники и физиологии, да еще в крайне нервной обстановке, да еще при сложных «периодах» произносимых с ораторским блеском речей обвинителей и защитников…
-,..понимающих, что их слушает человечество, слушает вечность?
— Первым из наших, кто опроверг мнение авторитетнейшего эксперта, был Олег Александрович Трояновский, который вместе с отцом, послом СССР в США, долго жил за границей и фактически стал двуязычным. Он был скорее даже эталоном, чем просто примером для нас, переводчиков. И нам работа в конце концов оказалась по плечу, хотя и по прошествии стольких лет становится не по себе, когда вспоминаешь, какой это был труд. Каждый день полтора часа синхронного перевода… На различных съездах и конференциях предельная норма синхронного перевода много меньше — 15 минут. Считается, что за такой срок при таком напряжении мозг отдает всю заключенную в нем энергию и надо восстанавливаться. Мы же и после смены в зале заседаний отправлялись не на отдых. Приступали к обработке стенограмм. Требовалось обеспечить аутентичность перевода на четырех рабочих языках, унифицировать терминологию. Работали по 15-16 часов в сутки.
Когда я вернулась домой, кожа да кости, родные не узнавали меня: «Ты где была — в Нюрнберге или в Освенциме?» Большинство уже ушедших от нас участников «суда народов» умерли от болезней сердца. Могу засвидетельствовать, что сердце они надорвали именно там, на заседаниях трибунала. Столько времени провести рядом с теми, чьи деяния навечно останутся в памяти потомков, заставляя содрогаться даже будущие поколения жителей Земли…
Но, с другой стороны, я считаю, что судьба преподнесла мне щедрый подарок, предоставив шанс участвовать в таком грандиозном событии всемирной истории. Столько довелось увидеть и услышать. В зале суда была специально на время процесса возведена галерея для зрителей. По пригласительным билетам заседания посещали знаменитости со всего мира. Университетом логики и нравственности становились выступления выдающихся юристов, участвовавших в процессе.
Здесь же познакомилась с Николаем Щемелевым, офицером Генерального штаба, тоже членом советской делегации, моим будущим мужем.
(Продолжение следует)