Воздушный поцелуй
Что с нами делает время?
Совсем, кажется, недавно — лет пятнадцать назад — утром седьмого ноября я клал в карман маленький пропуск-«вездеход» и сквозь оцепление шел на главную городскую площадь, чтобы вместе с коллегами по областному радио вести прямой репортаж с демонстрации трудящихся.
Иногда дождь и слякоть (чему радовались коллеги с ТВ — от солнца бликовали камеры), иногда бодрящий морозец. Звуки музыки, флаги, возбужденные лица. Лучшие люди области у твоего микрофона гордо рапортуют об успехах, восторженно говорят о нашей стране и этом празднике. Они тоже взволнованы, у них блестят глаза, и это волнение передается тебе, одновременно ты не забываешь следить, чтобы микрофон был в порядке, чтобы какой-нибудь, нет, не диссидент, не вольнодумец, а просто перебравший ради праздника гражданин не вступил в очерченный квадрат да не ляпнул чего-нибудь этакого на всю область… А на площади колонны дружно отзываются на ликующий голос ныне популярного литератора («Да здравствует героический народ Никарагуа, стойко борющийся с происками американских наемников! Ура!»), а в ту пору — участника группы ликования. Так это официально называлось…
Словом, хорошо было. Однако времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Сейчас в старые мехи бывшего праздника пытаются влить новое вино. Назвать день октябрьского переворота (официальное названием, кажется, 1927 года) днем» примирения и согласия..
Хотелось бы спросить: кого и с кем? И о чем все-таки условились «высокие договаривающиеся стороны»?
Как справедливо в свое время заметил уважаемый Санчо Панса, для всякого поцелуя нужно иметь, как минимум, две головы. Для примирения и согласия требуется тот же минимум.
Я что-то не заметил стремления к «ПиС» (примирение и согласие, сокращение мое. — Р.Г.) у левых партий. Хотя именно на их партийном боевом счету и сам факт переворота, и его трагические последствия. О примирении говорят либералы. О согласии пишут еще уцелевшие узники совести. Со стороны это выглядит странно.
Как только разговор заходит о покаянии, все дружно кивают на Сталина или Берию (если не утверждают, подобно Геннадию Зюганову, что «в их деревне репрессий не было»). А нас, мол, тогда и на свете не было, в чем каяться?
Эй вы, бывшие жертвы, дети и внуки раскулаченных, сосланные в ссылку во чреве матери, потомки прощенных «врагов народа», выросшие в нужде и вечном страхе, который до сих пор генетически будит вас по ночам! Это вы должны примириться и простить. За загубленное детство. За превращенных в пепел отцов, чьи имена столько лет вы сами скрывали. За многолетнюю ложь в официальных бумагах. За мучительные анкеты с вопросами о репрессированных родственниках. За суды, которые до сих пор отказывают вам в праве вернуться в дом отца или деда, поскольку бывшая власть не удосужилась сохранить документы об изъятии или слишком сильно потратилась на ремонт и теперь требует от вас (от вас!) компенсации.
Опять вы. И только вы. Потому что, как мне видится, никто кроме вас не стремится ни к примирению, ни к согласию.
Я читал о том, как немецкий канцлер, прибыв в Варшаву, встал на колени на месте испепеленного гетто. И просил прощения. Он, бывший в годы войны ребенком, каялся. Не за себя — за народ, к которому имел честь принадлежать. Когда просят прощения — надо прощать.
Надо ли прощать, если никто прощения не просит? Надо ли целоваться, если нет второй головы?