Каждый слышит, как он дышит. Каждый пишет, как он видит…
Как нет дыма без огня, так нет публикации без события. Долго я ждала какого-нибудь события, мало-мальского повода, чтобы написать о художнике Барилкисе. И вот, дождалась.
Тюменский художник Гидонас Барилкис родился в 1931 году, Но точно в этом не уверен.
В Каунасском детдоме для одаренных детей, куда он попал,как считает, по ошибке — какой же он одаренный? — на медкомиссии ему записали меньше лет, чем было на деле: маленький был и худой.
Впрочем, это только предположения. Деталей Барилкис уже не помнит — сколько лет прошло С тех пор.
Не помнит он, к его большому сожалению, как потерял родителей. По слухам и отрывочным сведениям, которые долетели до него спустя годы, отец погиб на фронте (служил в Литовской дивизии), мать попала в концлагерь, тоже погибла. Никакой информации и документов о родителях у него нет.
«Грустно мне сейчас, — вздыхает Гидонас Лейбович. — Возраст наступил такой, когда уже не на базар идешь, а с базара. Пора собирать камни. Оглядываешься вокруг — а камней-то очень мало…»
Что вспомнить о детстве? Детдом. «Одаренный» контингент его на 80 процентов состоял из еврейских детей. Та детская детдомовская горькая дружба до сих пор жива. Многие встречаются, пишут друг другу письма, несмотря на расстояния, на которые разбросала их жизнь.
… Одиноко, холодно, голодно. В детдоме Барилкис усвоил простую вещь: ничто не дается даром. Он рисовал картинки. Нарисует хорошо, так, что всем понравится, — получит порцию добавки на обед. Маленький, худенький, а есть-то все равно хочется.
И потом, в институте — в Вильнюсском художественном институте, где Гидонас учился на живописца и выучился, — главной мечтой оставалось желание сытно поесть. «Я даже список составил: блюда и продукты, которых никогда не пробовал», — признается Барилкис.
Первое, к чему приступил после окончания института, — к выполнению этого списка. Все намеченное попробовал. Незатейлив был этот список.
По окончании института Барилкис выбрал себе распределение в Тюмень. «Я был отчаянным комсомольцем, комсоргом, — улыбается. — А в те годы популярным был призыв вроде «Художники — на службу Сибири!». Ну, я и поехал».
Помотался по Северу. Трудовые будни, полные героизма и романтики, — разве не было этого? Сейчас мы можем смотреть на это по-другому, сейчас мы больше понимаем, но тогда все виделось именно так! Так, как на полотнах Барилкиса…
Сейчас писателей, художников, артистов, журналистов и всех творческих людей, завоевавших себе признание в застойные годы, стало модным и возможным упрекать в «конъюнктурщине». Да, есть у Барилкиса работы, которые участвовали в выставках, посвященных годовщинам Октября и другим «красным- праздникам. Eсть «Водитель троллейбуса», есть картина о буднях Самотлора… Конъюнктурщина? Художник видел это своими глазами. Он не врал себе. Он писал так, как видел.
Спрашиваю у Барилкиса, что он больше всего любит писать. «Лица людей, — отвечает Гидонас Лейбович. — Такие прекрасные…»
Как-то привыкли к тому, что для каждой публикации в газете нужен повод. Долго я ждала какого-нибудь повода, чтобы написать о художнике Барилкисе. И дождалась. Неделю назад мастерская художника сгорела вместе с его работами.
Причина ночного пожара, как полагают, — окурок, кем-то брошенный в деревянный ящик со стеклом, который Гидонас Лейбович, уходя в тот злополучный вечер домой, придвинул к самой двери, закрывая щель (много развелось хулиганов и жулья — а в мастерских художников всегда есть что украсть: краски, кисти, все материалы очень дорогостоящие и дефицитные). Приезжали пожарные, вызванные соседями. Утром Барилкис пришел на работу и увидел то, что осталось от его мастерской.
На верхнем этаже десятиэтажки, где внизу кафе «Кристалл» (в простонародье «цыплятник»), до сих пор сильно пахнет костром.
Двери в мастерскую Барилкиса уже не существует. Выгорел дощатый пол. Стены в разводах: несколько раз уже с них пытались смыть следы пламени. А высокий потолок мастерской — черный. До него маленькому ростом Барилкису трудно добраться. Оплавился вентиль водопроводного крана и стек пластмассовой слезой, извините за банальное сравнение. Болтающиеся на потолке остатки лопнувших от жара электрических лампочек дополняют картину бедствия. Все это, впрочем, поправимо,
Непоправимы работы художника, уничтоженные пожаром. Их было около ста — рисунков и эскизов, были и заказы, и законченные работы, которыми художник гордился и не хотел продавать.
«Лучше бы продал», — говорит Барилкис.
Он механически пытается оттереть закопченные кисти — не кисти, а черные палочки. Говорит, что у него три дня после пожара тряслись руки и он ничего не мог делать. Помогали ребята — его ученики.
«Жалко вон тот натюрморт… И тот портрет был очень удачным.. — я, следуя взглядом за его кистью, натыкаюсь на грязную голую стену — там, где висели картины. Кое-какие из них сохранились, хотя основательно попорчены пламенем и жаром. «Я могу восстановить, — убеждает меня и себя Барилкис. — Eсть специальные растворы… Контур виден…»
Eще несколько работ художника сохранились — они на экспозиции в выставочном зале на Севастопольской.
— Ничего-ничего, — утешает меня и себя Барилкис. — Я ведь собираюсь жить еще 350 лет — а за это время все наладится снова,
— Почему именно 350?
— Могу и четыреста, и даже пятьсот. Я люблю жить. Жизнь все же такая интересная…