О времени и о себе — книгой
На прошлой неделе в типографию поступила рукопись книги воспоминаний Степана Киричука «Годы мои, годы, скакуны и тихоходы»…
1.
Прежде — транспортный строитель, с начала 90-х — районная, потом городская власть, мэр Тюмени. Защитил две диссертации. В середине двухтысячных — почти пятнадцать лет — член Совета Федерации. Вернулся в Тюмень -депутат городской думы. Что еще не успел сделать, не успел сказать Степан Михайлович? Какая сила вложила в его пальцы авторучку и пододвинула стопку писчей бумаги? Что он вдруг вспомнил и решил поделиться с современниками, да и с будущими поколениями?
Честно говоря, был бы повод. Этот же вопрос я мог бы задать многим и многим, занимавшим в разное время высокие и не очень высокие посты. Только повода нет, да и слышу внутренний голос: кому нужны эти частные воспоминания, разрозненные оценки, собственная интерпретация событий, которые уже оценены в общем и целом, но занимают столько места в учебниках и энциклопедиях? Кому интересны малости и частности, с их ошибками, без проверки и одобрения инстанций?
Слышу и не соглашаюсь. Что есть жизнь? Всего лишь частный случай… Но ведь сколько особенностей отличают жизнь одного человека от жизни другого! Одни и те же события по-разному оценивает каждый. Эти различия, по-моему, являются красками жизни, объясняют ее неповторимость и прелесть. Как сказано кем-то в древности: возьми мои глаза, и ты увидишь! Конечно, если все вдруг возьмутся писать и печатать это, кто станет читать, кроме жены или мужа? Может быть, боязнь завалить типографии сдерживает многих от воспоминаний? Хотя я лично сомневаюсь в наличии такого мотива… У иных доступа сколько угодно, да воспоминаний нет и нет. Пойдем с самого верха. Интересно было бы почитать мемуары Ленина или Сталина, когда бы таковые существовали. Хрущев взялся, отправленный в отставку, опубликовался скрытно за рубежом. Но — интересно!
Брежнев издал только несколько томов своих речей. Книги о целине и Малой земле написаны другими людьми. Eго последователи на том же посту ничего не успели написать, вследствие кратковременного пребывания на посту… Eльцин опубликовал пару книжек, но сомневаюсь: были они написаны им самим?..
На региональном уровне — еще вовсе грустная картина. Хотя каждому из них было и есть что сказать и о чем поразмышлять. Могу судить хотя бы по интервью, которое Геннадий Богомяков по своей инициативе дал нам с Витей Строгальщиковым ровно через год после вынужденной отставки. Очень личностное и личное. Даже от правки перебеленного текста удержался: «Печатайте, как есть». Воспоминания Шафраника и Рокецкого интересно было бы прочитать. Немало скопилось такого, о чем хотели бы поведать urbi et orbi (городу и миру).
Но вернемся к событию.
2.
— Степан Михайлович, что подвигло вас к воспоминаниям?
— Мысли. О прошедшем времени. О том, чему свидетель в жизни был. Об уроках, которые ставила жизнь, а мы и я, в том числе, как-то пытались на них отвечать. А более всего — люди, рядом с которыми я строил железную дорогу из Тюмени на север, строил станции и стрелочные переводы. А потом создавал и исполнял систему управления городом и видел то, что получалось… И снова люди, которые мне всегда были интересны. Я до сих пор слышу их голоса. Думаю, что их достаточно будет в книге.
— А потом те, о ком вы написали, и станут придираться, как это часто бывает. Мол, я этого не говорил, я то помню иначе. Станут упрекать автора в необъективности. Кстати, разве книга, написанная одним человеком, может быть объективной? Разве она должна быть объективной? Может, вам надо в тексте, как говорится, чуть-чуть «подрессорить», смягчить?
— Признаюсь, что я старался быть помягче к тем, о ком пишу, хотя назвать мне хотелось очень многих. Ведь большинство наших сограждан уходят из жизни, оставив только черточку между двумя датами. Помните, как об этом говорит историк в фильме «Доживем до понедельника»? Мне это не кажется справедливым. Вот вам еще одна причина, чтобы написать эту книгу. Кроме того, вспомните, какие события выпали на годы, о которых я еще пишу? Это второй том моих воспоминаний, над которым еще идет домашняя работа.
— Кстати, об этой самой работе. Знаменитый журналист Василий Песков рассказывал, что когда он стал газетчиком, отец ему сказал: «Ничего тяжельше авторучки поднимать не будешь». Вы знаете, что такое — укладывать рельсы на насыпи, забивать костыли, рубить просеку в тайге. Теперь — вы пишете. Ну, что «тяжельше»?
— Вы не поверите, когда я встаю из-за стола и иду чистить снег или, летом, окучивать картошку, полоть морковку, я так не устаю, как за столом. Иногда за день напишешь пять страниц, а другой раз всего одну. Словом, мешает некоторое несовершенство моего языка.
— Дома стараются создать условия, тишину и все такое?
— Вовсе нет. Я сам говорю: когда пишу, мне ничто не может помешать. Просто это такой труд… И еще переживания из прошлой жизни, которые вызывают то или иное воспоминание.
3.
Человек берется за перо. Зачем? И вот плод его трудов или, как красиво пишут — бессонных ночей. Думается, что интерес к тому, что может написать или рассказать этот человек, столь долго бывший на виду, принимавший решения, коснувшиеся многих, будет большой.
Чего хочет он сам? Объясниться? Оправдаться? Eще раз повторить недосказанное или просто изложить свой взгляд на то, что было?
Киричук — человек образованный, он не может не знать, не понимать, что каждый в своих мыслях и суждениях носит собственные оценки прошедшим годам. Знает: то, что попадет в учебники истории, есть некоторый субстрат средних оценок, который срезает крайности, снимает личные детали. И читатель это тоже понимает и, может быть, именно по этой причине захочет обратиться к книжке Степана Михайловича, чтобы сверить, сравнить, сопоставить свои ощущения о прожитом времени с тем, что прочтет в воспоминаниях-откровениях (не боюсь этого слова) Степана Киричука. А согласится или нет — так ли уж важно…
Человек, прошедший школу транспортного строительства, где вся работа требовала точности (кто-то в те годы сказал мне фразу, а я ее запомнил: сантиметр — бог дерева, а миллиметр — бог железа). И все расчеты в транспортном строительстве, по моим наблюдениям, тоже строились на миллиметровой точности. И до сих пор герой наш не скрывает уважения к людям, воспитанным с такой точностью и остающихся верными этому правилу.
— То есть вам показалось, что годы не только что-то изменили, прибавили, но и что-то унесли с собой. Можно подумать, извините, что вам стало обидно за то время? Не получится ли, что ваша книга будет воспринята как своеобразный вызов дню сегодняшнему? Ставили вы себе ограничители, условия: вот об этом ничего? Об умершем — только хорошее?
— Но ведь не мною сказано, что день сегодняшний есть следствие дня вчерашнего и причина грядущего создается сегодня…
— Ах вот что! А потом будут кидаться в вас книжками. «Завспоминался» — скажут. Почему я заговорил об этом? Я прочел воспоминания одного известного геолога, ученика другого известного геолога. Так он там пишет о своем учителе такое… и в таких выражениях… Они, в конце концов, поссорились, и младший геолог грубо отзывается о старшем. Я чувствую неловкость от такой откровен-посты. Как бы вы это оценили, Степан Михайлович, какой оценки вы ждете от своей книги? Вы ждете эту оценку?
— Пусть строятся в очередь.
4.
— У меня еще один вопрос появился. Можно я его задам?
— Конечно.
— Вы сказали, кому надо, подарю… Надо презентацию, на вопросы отвечать…
— А я презентацию не собираюсь устраивать. Книга, так или иначе, попадет в библиотеку.
— Библиотека решит, что надо, и позовет автора.
— Позовут — приду…
— И станете говорить, довольны ли вы собой, этой книгой, этими воспоминаниями, этим слепком с вашей жизни и слепком со времени.
— Мне кажется, что я сегодня очень небольшого о себе мнения.
— И никакого авторского самодовольства?
— Нет. Сегодня его пока совсем нет. Гораздо больше боязни от встречи с читателем. Я готов к встрече и все-таки надеюсь, что пинков будет не так много, а те, что будут — не настолько болезненны.
— Eсть очень старая формулировка: «О, если б знал я, что бывает, когда пускался на дебют».
— О да!
— Вы ни разу не пожалели о том, что начали писать?
— Пока, как ни странно, нет. Пока я это делаю с удовольствием и уже заканчиваю второй том. Я сейчас в 2003 году, а в 2005 — начнется московский период.
— Вам доставляет удовольствие сам процесс перехода из одного намеченного периода в другой?
— Я бы так сказал — сам процесс перемещения от одного события к другому, воспоминания… В некоторых событиях я сейчас сделал бы иначе, если бы оказался в том времени. Меня ничто не пугает из того, что я написал и собираюсь написать.
— Читаешь чьи-то воспоминания, чувствуешь, что автору бывает порой неловко за себя…
— Нет, мне в таких случаях, наоборот, нравятся детали, эпизоды, характеризующие авторскую человечность, его любовь. А в этом и есть жизнь, на фига она другая нужна.
— А я, думая о прошлом, ловлю себя на мысли, что кое-что можно было сделать получше, правильнее…
— Я в этом тоже убежден.
— A что бы вы сделали получше? Ведь описание собственной жизни — это тот же самоанализ. Правда?
— Посмотреть в себя — это тяжело, между прочим.
— Потому что самые строгие судьи себе — это мы сами.
— Тяжело самому себя оценить. Ведь ты же знаешь, что другие могут говорить иначе. И совершенно не хочется мне, чтобы сказали, что Киричук старается как-то возвысить себя. Я лучше чуть-чуть преуменьшусь.
— Eсть страницы, которые вам было больно писать?
— Eсть. Конечно, есть. Когда я вспоминаю свои отношения с родителями. Я никогда их не обижал, они меня никогда не обижали… Мы были очень-очень дружны. Но мы не жили вместе. Мне так обидно за это.
— Наверное, у многих есть такие воспоминания: все отдал бы, чтобы их не было, чтобы не будили тебя во сне…
— А я вспоминаю эпизод. В этой книжке он обязательно должен быть. Это листочек, который хочу вставить. На нем отцовским почерком написаны индексы и адреса в Белоруссии — в Бресте, в Мазурах, в Демидовщине… Мы с сыновьями были у родителей в гостях. Перед отъездом отец отдал мне тот листок: «Возьми, чтобы не забывал индексы почтовые и адрес наш». Это большой намек на то, что я не писал писем.
— И вы хотите этот листок оставить в книге?
— Обязательно оставить. Я ничего не буду говорить, но я убежден, что мои сыновья, увидев это, мне звонить будут чаще.
— Но вы не забудьте на всякий случай им телефоны написать, -смеюсь я. — Вы правы, мы всегда в долгу перед теми, кто нас любил.
— Это очень тяжелый долг, а то, что мы построим дорог километром больше или меньше, это все ерунда.
— Кто первый читатель этой книги?
— Это Леша и Миша, мои два сына.
— Я бы возразил: главный читатель книги — Степан Михайлович Киричук.
— Пожалуй, я вынужден согласиться.
— Вы же ее написали для себя.
— Пожалуй, да.
— Вы заставили себя еще раз прожить собственную жизнь. А она не сахарная.
— И не такая чистопрудная, как иногда хотелось бы.
— И как много в ней, в этой жизни, вещей и слов, которые хотелось бы забыть. Мы простые люди. Мы совершали простые человеческие ошибки: а это ты помнишь? А это?
— Да, многое можно было бы сделать по-другому.
— Потому что человек — не машина и не компьютер.
— Я думаю, что мы своими воспоминаниями хоть немножко этот свой грех не уменьшаем, но сглаживаем.
***
фото: Степан Киричук