Дорогая моя берегиня

Продолжение. Начало в NN 55, 58, 59, 60.

Я закончила Eрмаковскую восьмилетку в 1971 году. Дальше продолжать учебу нужно было в соседнем колхозе, в селе Каргалы -ближайшая десятилетка была там.

В Каргалах учились дети из многих окрестных деревень. Нас, пришлых, жаждущих получить среднее образование, было много, а потому школа была переполнена, и старшие классы учились во вторую смену. Жили мы кто где: кто в пришкольном интернате, кто на частных квартирах. И мне в Каргалах подыскали старушку, пустившую меня в свой дом на постой за мешок картошки в месяц и пару кубов дров.

Всю неделю учились, а на единственный выходной разъезжались по домам. Из районного центра Викулово до самой дальней в нашем околотке деревни Жигули ходил через Каргалы маленький рейсовый автобус. Ходил нечасто, а весной и осенью в распутицу и вовсе доезжал только до Каргалов: грунтовая дорога раскисала, и в наши деревни проехать по ней было невозможно. Водители везти нас отказывались, и мы, школьники, вынуждены были отправляться домой на своих двоих. Я вспоминаю сейчас, как по субботам, после второй смены, закинув за плечи рюкзачки и котомки, натянув резиновые сапоги, мы дружной ватагой отправлялись в дорогу в ночь — очень хотелось домой. Шли весело — пели песни, шутили, смеялись. Мальчишки частенько забегали вперед, в лес, и выли там волками, пугая девчонок. Шли с фонариками — кругом была кромешная тьма. Иногда лил дождь, и сапоги тонули в грязи, из которой их порой было не вытащить. Путь домой был неблизким: дорога длиной в тридцать километров занимала у нас больше пяти часов. Многие ребята из нашей компании отсеивались по пути, сворачивая в свои деревни: кто в СтароБоровую, кто в Ташаир, а кто в Бобры. Нас, ребят из самых дальних деревень — Eловки, Eрмаков, Осиновки, Скрипкино и Жигулей, оставалось все меньше. К концу дороги мы уставали так, что не было сил ни шутить, ни говорить.

Часто с улыбкой вспоминаю один эпизод из такого похода домой. Зоя Павлюченко — наша одноклассница из Eловки — хохотушка и юмористка, уставшая в дороге не меньше нашего, однажды остановила нас, закричав:

— Ой, дзеую, хлопцы, глядзще-ка, чудо якое!

— Где?

— Дык вон жа, на небе! Глядзще, луна — як яечечка!

И мы, задрав головы к небу, дивились тому чуду, что увидела Зоя. Большущая луна, выглядывающая из-за туч, и в самом деле была похожа на куриное яйцо…

Зоя тоже была из потомков белорусов-переселенцев и частенько говорила с нами на языке своей бабушки. В ее деревне Eлов-ке, как и в Осиновке, считали естественным делом на нем говорить. С нами учились и вместе ходили из Каргалов два Ивана из Осиновки, Шевелев и Ша-райкин, чья речь, как и у Зои, тоже была наполнена белорусскими словечками. Они и на уроках отвечали на белорусском, и все их понимали. В Eрмаках же белорусский язык был сильно размыт русским, очевидно, потому, что там всегда было много приезжих: деревня являлась центральной усадьбой колхоза. Спустя годы я узнала, что такое смешение речи, в которой чередуются белорусские и русские слова, называется трасянка. Вот так, на этой трасянке, говорят до сих пор в Eрмаках и других окрестных деревнях, где живут еще потомки белорусов…

До дома мы добирались далеко за полночь. Доходя до Зоиной Eловки, всегда совершали один ритуал. Там, в начале деревни, стоял колодец-журавль, и мы (откуда только брались силы?) со всех ног бросались к нему наперегонки, чтобы первыми напиться воды. Пили прямо из ведра, обливаясь и хохоча. Дальше шагалось уже легче: до Eрмаков оставалась пара километров и от них до Оси-новки — та же пара.

А дома, в Eрмаках, меня всегда ждала моя баба Ганна. С центральной дороги я сворачивала в свой Салыповский проулок, и, едва завидя в кухонном окне слабый огонек керосиновой лампы, мчалась к дому вприпрыжку. Тихонько стучала и слышала, как бабушка в сенях скидывает с двери крючок.

Она принималась хлопотать, доставая из печки чугунок теплой картошки, а из подполья — крынку холодного молока. Но прежде всего она ставила на стол маленькую хрустальную рюмочку из своего приданого и наливала в нее граммов двадцать самогонки, настоянной на березовых почках -это было ее лекарство «ад ус1х хвароб». Протягивая мне эту рюмочку, она приговаривала: «На-ка, внучечка, вып1 з устатку, i уся стомленасць пройдзе». Я выпивала, заедала картофелиной и валилась, как куль, спать.

В 1973 году вместе с окончанием школы закончилась и моя деревенская жизнь в доме бабы Ганны.

Я собиралась стать геологом, как мама, штудировала, сидя на теплой печке, справочники для поступающих в вузы, а бабушка все меня отговаривала.

— Внучечка, — говорила она, -а можа пОйдешь в учителки? Как наша Галя? Будешь жить со мной, да бегать на работу в нашу школу. Чем не праца?.. Все же тебе здесь знакомо, да и я к тебе привязалась. На што яна табе тая гиалогия.

Нет, я была неумолима.

— Бабушка, — отвечала я ей в сердцах с печки. — Ну какая из меня учителка?.. И не хочу я эту вашу деревенскую грязь всю жизнь месить, и картошку мне копать твою надоело. Ни за что не останусь, не уговаривай!

Я рвалась в город, я рвалась в студентки.

Мне снились мои далекие таджикские горы, в которых я родилась. Мне снились палатки и груды горных пород, солнце и яблоки снились, я всем этим бредила.

Расставались мы с бабой Ганной без слез: слезы обеими были выплаканы по ночам в подушку.

Я собирала в горнице старенький фибровый чемодан, когда бабушка принесла с кухни небольшую чугунную сковородку. Протянув мне выскобленную до блеска сковородочку, сказала: «Возьми-ка вот, внучка. Блинки я тебя печь наву-чыла, будешь теперь в своей Азии их печь, да меня вспоминать».

Чтобы не обидеть бабушку, я сунула сковородку в чемодан, а сама подумала: «Ну, сейчас еще чугунок принесет…» (Глупая была. Сейчас бы за тот бабушкин чугунок с дымящейся картошкой полмира отдала). Но, нет, картошку с чугунком бабушка взять не предложила. Зато, покопавшись в своем сундуке, она опять возникла передо мной с небольшим бумажным свертком в руках.

— А это — сказала она, протягивая мне сверток, — твой рушник. Я вышивала его на твое рождение в мае пятьдесят шестого, когда получила от мамы твоей телеграмму о том, что ты родилась. Возьми, моя милая, пусть бережет тебя в твоей дальней дороге… Он, правда, невесть какой, ну уж какой есть.

Я развернула сверток, и слезы навернулись на глаза.

Рушник был тонким, почти невесомым. На концах простого белого полотна крестом были вышиты яркие цветы, обрамленные небольшими элементами белорусской символики.

Как отправились тогда в июле

1973 года бабушкины подарки со мною в Среднюю Азию, так и сопровождают меня по всем весям и городам всю мою взрослую жизнь.

Бабы Ганны не стало в марте

1974 года. Она не дожила до своего восьмидесятилетия всего два месяца. К тому времени я училась в Ташкенте. Телеграмма из Eрмаков о ее кончине пришла поздно, и проститься с бабой Ганной я не смогла. Но обещание свое, данное ей при жизни — найти ее деревню Рогинь и привезти оттуда хоть горсточку земли, поклялась тогда исполнить обязательно.

Окончание следует.

***
фото: Баба Ганна и ее дети.

Поделиться ссылкой: