Времена и годы. Картина маслом
Художник Павлов, мы с ним разговаривали вчера, сейчас в своей мастерской. В деревне. Пишет этюды, изображая вечную и вечно меняющуюся сибирскую природу. А мы предлагаем читателю вернуться немного назад, в те дни, когда в музее имени Словцова только что завершилась выставка мастера.
Признаемся: мы ничего не планировали. Просто однажды позвонил художник и сказал: приходите на выставку. Мы пришли. Нашим спутником, можно сказать, нашим Вергилием, стал автор картин Александр Николаевич Павлов.
Сначала было… начало
А почему человек становится художником? Ответ в принципе прост. У всех художников это, наверное, происходит одинаково: «…в душе его сам бог возбудит жар. К искусствам творческим, высоким и прекрасным…» Так Грибоедов написал еще 200 лет назад. А как это происходит?
…Были старые бумажные квитанции, которые с фабрики приносила мама. Оборотная сторона у них чистая, и на ней мальчик огрызком «химического» карандаша, послюнив его, рисовал какие- то домики, виноград. Пошел в школу — в жизни появилась библиотека. Увлекся. Наткнулся на книгу о художниках: Суриков, Репин.
— Кто-то из них нарисовал муху на столе, до того убедительную, что один генерал даже пытался ее смахнуть. Так я обратил внимание на эту профессию. И стал еще больше читать…
На рисующего мальчика тоже обратили внимание. А когда в деревню приехали настоящие художники, ребята из города, из художественного училища, им похвастали: у нас тоже есть художник. Замечательно рисует!
Пришел познакомиться. Художники попросили что-нибудь показать. Сказали: натюрморт, объяснили, что это такое. К вечеру пришел с «натюрмортом» на куске обоев. Посмотрели художники, помялись, сказали: самое главное, быстро.
— Я понял, — говорит Александр Николаевич, — что какая-то хитрость тут, видимо, есть.
Был еще школьный учитель рисования. Человек чудесный, но на своих уроках главным образом читал вслух разные книжки. Все равно желание учиться «на художника» не пропадало. Мама сказала: пусть попробует…
Город. Приемные экзамены, где наш герой оказался самым младшим поступающим. До сих пор в памяти эти события…
Первый экзамен — по рисованию.
— В этот раз я долго рисовал, долго раскрашивал маленькой кисточкой. В искусстве, говорят, нужно работать маленькой кисточкой, но с большим терпением. У меня был такой плюс. Крашу-крашу — никак не могу плоскость закрасить. А рядом сидит мастер с акварельной кистью — китайский колонок! Краски медовые, в красивых баночках. А у меня — акварельные, маленькие такие плиточки.
(Марк Твен в таких случаях, помнится, писал: опустим завесу милосердия над этой сценой!).
— Я конечно, уже понимал, что безнадега, но решил, что надо до конца. Вернуться в деревню — еще смешнее было бы… Признаюсь, когда меня зачислили, я даже обрадовался. Не понимая еще, куда попал.
И за учителей своих…
— Первые занятия. Я опять не знаю, что мне делать. Мне грустно, но я все равно рисую. Подходит преподаватель и говорит: «Вы возьмите в тоне». А я не знаю, что такое «в тоне». Взял кастрюлю, синеньким подкрасил. Педагог снова: «Возьмите в тоне!» А я не понимаю. (В тоне — значит потемнее, плотнее). В итоге он берет у соседа кисть мохнатую. В мои краски посмотрел, у соседа по всем краскам пробежался и закрасил всю кастрюлю темным, синим, грязным цветом. Я решил, что пора уходить. Ну, думаю, не суждено. Встал и прощальный взгляд от двери кинул. Вижу свой натюрморт. И эта кастрюля — такая синяя, блестящая. Я даже не поверил, что это моя работа. Подошел назад, вблизи вроде как-то грязновато, но отхожу, и — сияет. Как это вообще произошло?
— Он вам открыл глаза?
— Как-то сразу! Я понял, что все возможно. И началась работа, конечно, тяжелая. Был у меня педагог, великолепный мастер Калашников. Очень талантливый был человек. В нем очень много было доброты, мудрости. Мне повезло с преподавателем.
А я был как щенок. Стараюсь. Убираю, пишу, убираю, пишу, а он ко мне не подходит. Мне так было обидно! Как-то я пришел пораньше, готовлюсь к занятиям. Он и говорит: «Я давно за вами смотрю. Вы очень правильно делаете, что так упираетесь. Надо все взять самому. Щенок должен вырасти и сам перебраться за барьер. Поэтому я вам не мешаю»…
Интересно видеть, как проглядывает из знаменитого, очень известного, заслуженного и отмеченного мастера тот деревенский мальчишка, который чуть не через слово повторяет один и тот же, хотя и в разных формах, глагол — упираться.
Я процесс люблю
А картины обступают нас и как будто ждут, когда их заметят.
— На нескольких картинах у вас прорисовывается угол. Вот здесь заборы сходятся углом… Дальше стена бора вдруг сворачивает на угол… Помните стихи: «»Я с детства угол рисовал»? Что это дает — объем, пространство? Или ваш привычный ход, или угол зрения?
— Здесь, может быть, совпало так. Вообще, я не придерживаюсь найденных решений. Мне важно было настроение, пространство, состояние природы показать… Интрига, которая отражена в предметах, в людях, которые здесь жили. Я детально все прописываю, потому что каждая деталь — это память о чем-то.
— А расскажите, пожалуйста, про этот дом с двумя скворечниками. Я заметила его на нескольких картинах в разные времена года. Что это за дом? Почему вы любите это место?
— Я этот дом купил для мастерской, потому что увидел этот двор и влюбился. За ним еще есть лес. Сочетание интимного пространства с последующим развитием той тайны. Что за ним? Меня заинтересовало. И вот эти два скворечника на столбах. Я увидел в этом графическое решение. И сразу понял — это мой дом, я должен здесь работать. Но хозяин такую цену придумал! Как за два дома для двух хозяев. Я ему объясняю: «Ну где вы найдете двух ненормальных, которые купят у вас этот дом?» Уговаривал его месяца три, приезжал, приходил. И я стал здесь работать.
— О музыканте говорят: он открывает нам уши. О художнике — открывает глаза. У людей пишущих бывает, что привычные, зазубренные наизусть фразы вдруг обретают иной, прежде не замеченный или не замечаемый смысл. Как вам это видится? Как оно само для вас открывается?
— Очень интересный вопрос. Я бы сказал, что движение идет с обеих сторон. Вот есть я, у меня опыт, находки и так далее. Я подготовленный. А есть пространство, которое нестатично. Мы должны сойтись. Я должен почувствовать, что смогу переложить это на язык искусства, потому что я к этому готов.
— Вы любите писать кистью? Любите сам процесс? Как у Пушкина: руки тянутся к перу, перо к бумаге…
— А это не просто поэтическая придумка. Вот так ходишь-ходишь по мастерской. Смотришь, а вот в этой работе как-то пролетел я. Берешь кисть, думаешь, чуть подправлю, кусочек уберу. А любовь может застать тебя где угодно. И вот уже прилип. Казалось, пять минут потрачу, а уже и день прошел.
— Я все-таки спрашиваю о любви к процессу. В нашей профессии, например, очень часто это — самое важное. Результат потом. А процесс — это состояние души. Ты живешь в тот момент по-настоящему, когда делаешь что-то свое…
— Процесс, от которого получаешь удовольствие…
Об отношении к авангарду
Несколько раз всплывала в наших разговорах (а как их еще назвать? Интервью, что ли?) тема авангарда. Художник, как нам представляется, — классический пейзажист. Не то чтобы мы уже такие «авангардисты», но после очередной реплики нельзя было не спросить: вы не любите авангард?
— Почему это я не люблю?
— Уже третий раз его вспоминаете.
— Хорошо. Мое отношение к авангарду. Я считаю, что то место, которое ему отведено сейчас, не заслужено. Eго делают главенствующим, доктриной определенной. Я считаю, что основное достижение человечества, вершина — это реализм. А авангард это лаборатория определенная, это постижение нового. Но не всегда его результаты человек может переварить. Но если вы посмотрите библиотеку в моей мастерской, то увидите столько книг по авангарду! Однозначно больше, чем у тех, кто о нем любит говорить. Я все эти вещи просматриваю, я учусь. И скажу, почему. Мне это очень интересно. Казалось бы, нет какого-то понятного всем видеоряда, но эти вещи мне чем-то нравятся. Чем? Условностью формы, динамикой, решением цвета, монохром переходит в графику и дает звучание холста. Это интересно. Я не хочу сказать, что авангард хуже реализма. Eсть очень плохие, слабые и тупые вещи, выполненные реалистично, есть талантливые вещи в авангарде. Я многому учусь от талантливого авангарда.
— Я стараюсь понять, о чем вы говорите. Одну из картин, что у меня дома, я называю «Солнечный дождь». Там Париж. Все на картине — улица, цветные пятна зонтиков, дождь — нарисовано мастихином, по сути — ножом. Там нет четких линий, деталей, но есть ощущение… Я смотрю на картину и погружаюсь.
— Все правильно. Для этого выбраны как раз те средства, которые позволяют погрузиться. Главное, они дают ощущение. Это как в музыке. Символизм. Чайковский, например. Чувствуешь и степь, и птиц, и запах травы. Хотя реального звука именно этих явлений нет.
Все оттенки белого цвета, музыка красок и слов
…Мы то застываем у какой- то картины, то снова движемся. А выставленные полотна словно принимают участие в нашей беседе. Даже, кажется, реплики подбрасывают…
— Вы знаете, мы не случайно остановились на этом месте. Однажды на Крайнем Севере я заметил: у снега фиолетовый цвет. Это небо отражалось в снегу. И вот эта ваша картина с розовым снегом…
— Здесь два дома, они дают тень. Совершенно банальная вещь. Два домика, сарай какой-то. А меня что тронуло: сочетание живописного пятна и какой-то графики от этой тени. Проходил мимо, а глаз зацепил. Пришел домой, взял клочок бумажки чуть больше спичечного коробка, нанес цветом несколько мазков и вот эту тень от забора. Прикрепил кнопкой рядом с мольбертом. Забыть бы, но оно как-то… звучит. Я не понимаю, что в этом особенного? Взял картонку, нарисовал маленькую работу. Живет!
Когда-то мы гуляли по моей выставке с Денисом Мацуевым, он сказал: «Я бы все эти вещи сыграл». Здесь действительно есть музыка. Своя мелодия идет от графики, от живописи. С каждой работой связан какой-то ритм.
— Тональность?
— Да! Важно, чтобы ничто из этой тональности не выбивалось. А бывает: есть красивая деталь, но выбивается из тональности. Убираешь ее и понять не можешь: ну почему она здесь не звучит?
— Я молодым журналистам говорю: текст пишите так, чтобы его можно было спеть.
— В любом виде творчества есть свои законы, механизмы, состояния. Они существуют объективно. А как пользоваться ими — зависит от художника, писателя, насколько он готов. Понимаете? Eго данные природные, его опыт. И очень нужны учителя. У каждого мастера они были. Разве Микеланджело мог вырасти сам по себе? Рафаэль? Когда начинаешь изучать, понимаешь, что у них были великие учителя.
— Те, кому они растирали краски?
— Да. Краску растирали и вбирали все, что окружало.
— А Иван Михайлович Eрмаков, был такой замечательный писатель в Тюмени, написал повесть о ненцах. Он сказал мне однажды, что ненец видит много оттенков белого цвета. А вы много видите оттенков белого?
— Много. Но я даже об этом не задумываюсь. Понимаете, это как- то само получается. В весеннем зале есть шесть работ и все оттенки белого.
— Давайте посмотрим?
— Пойдемте (идем в весенний зал, осматриваемся).
Болдинская осень
— Из четырех времен года какое вы больше всего любите?
— А я их не разделяю…
— Самая яркая, наверное, осень? Eе фейерверк красок…
— Вот посмотрите. Зима по своей сочности нисколько не уступает. Это тонкое время, дивное. Да, осенью все может быть более ярко выражено. Доступно. Но была у меня осень болдинская. Ко мне приехала в отпуск жена, она хотела ехать на Алтай. «Зачем тебе Алтай? Посмотри здесь какая осень! Кругом березовые рощи, листва только начала желтеть». У меня вдохновение. Приношу этюд до обеда, после обеда. Я писал плотно, буквально каждый день. Я думаю: «Вот я пишу, она не уезжает, как хорошо!» Потом на основе этюдов я написал «Золотая осень. Вечер». Мне показалось, что я такого раньше не видел. Я ее оформил на выставку в Русском музее. И вдруг Русский музей приобретает у меня эту работу! Этого не планировалось, меня же предупредили: фонды переполненные.А через несколько месяцев мы получили приглашение на открытие выставки «Времена года». Посмотрели собрание классиков. Зимний зал: Жуковский, Шишкин, Коровин. Поворачиваюсь: моя работа. «Январь. Зимний сон». Я не поверил, даже подошел этикетку прочитать, убедиться. Организатор с улыбкой спрашивает: «Ну, как вам? Хорошо повесили?» Я говорю: «Предупреждать же надо, возраст, сердце!» А потом переходим в осенний зал: Левитан, Жуковский. И снова работа моя. «Золотая осень. Вечер». Я был поражен!
— Однажды на севере в марте, нет, уже в апреле, я видел… Мы шли на лыжах. День был пасмурный, снег рыхлый: выдернешь палку, и из этого колодца голубой свет. Представляете?
— Снег — это вообще такая стихия. Как кошка, которая гуляет сама по себе. Он каждую минуту то такой, то другой. Гоняться за его изменениями или удержать то, что уже есть на холсте?
…А вот здесь у меня на картине почти полдень, и у снега уже совсем другое мерцание — серый, фиолетовый, белого нет. Вот кто много работал на севере зимой, хорошо знает, что когда мороз, что- то в спектре происходит, и ощущение солнца такое, будто золотом все заливает. Оно бесподобно совершенно. Глаза закрываешь, и синее внутри… А здесь оттенки воды… Казалось бы, здесь ничего нет, вода какая-то небольшая. Но в этой тишине чистота, спокойствие. Марево бывает такое теплое.
Музыка воды и речь человека
— Природа наша очень необычная. Но эффектного как такового нет практически. Вон там у меня пейзаж «Жемчужная весна» — снег почти дотаял, зелени нет. Я уже возвращался домой, дописал этюды, получил удовольствие. Прохожу кромкой берега. Поворот реки — и слышу вдалеке журчание.
— Заговорила вода?
— Да, этот тихий пейзаж, и вдруг. говорит вода. И мне так сочетание это понравилось. Я сделал небольшой этюд. Сочетание тихого спокойствия и вот этого звука — сложилось и дало музыку. Кто герой этого неяркого пейзажа? А именно это движение и звук. Написать звук краской? Абсурдно, когда говоришь. Но в душе ты это пытаешься сделать.
— И для вас-то этот звук возвращается всякий раз, когда вы подходите к картине? Потому что свои вещи вы прочитываете всегда иначе, чем мы…
— Да, они все чем-то дороги. Думаю, то же самое и у вас. Казалось бы, мысль в тексте должна быть понятной, не вырубить ее топором. Но в зависимости от того, кто читает, от его эмоционального состояния по-разному текст понимают. Eсть такая загадка? Сталкивались с этим?
— Да. У всех людей глаза хотя одинаково поставлены, а видят по-разному, и ассоциативные ряды у всех свои. Так и речь человеческая, ее строй, ее звуки, даже порядок слов.
— То есть во всех жанрах искусства похожие законы…
О Шагале, Рерихе и обо всем, что представляет собой пространство
…Когда перечитываешь уже расшифрованную диктофонную запись, появляется чувство хаотичности нашего разговора. Беглый взгляд, брошенный на картину, рождал новые ассоциации. Разговор, как свободный лесной ручей, огибал какие-то пригорки, или скапливался в глубоких воспоминаниях, или вовсе сворачивал в иное русло. И этим, наверное, был интересен. А иногда это было как прыжок, каким, возможно, и является то, что нередко называют авангардом. Или тем, что не имеет, может быть, стиля. Зато имеет имя. Как, например, Шагал…
— Eсли уж о Шагале говорить. Вещи знаменитые, летящие у него. А я увидел — натюрморт. Я не ожидал! В Ватикане есть собрание работ. И вот я прохожу через залы, где помещены художники современные. Я смотрю — какой-то всплеск, динамика, пожар! Подхожу — Шагал. Синие, фиолетовые, розовые краски. И весь он такой теплый, лирический. И монументальный в то же время. Никогда бы не сказал, что это Шагал. У него обычно немножко другие эмоции в картинах. Понимаете, это ведь не авангард. Это — реализм, в котором есть поэзия, есть философия… Поэзия, живопись, музыка, понимаете, да?
Мне не нравится, когда художник пришел, какие-то формы собрал, искусствоведы придумали что-то вокруг этого… Но нет связи, логической, культурной. А ведь она все равно должна существовать везде. В пятнах даже. Eе чувствуешь. И лукавство чувствуешь. Сколько сейчас в литературе «симулек» на лирические темы, на исторические темы. Вроде лихо все придумано, но что это? Это не реализм, это бутафория какая-то.
— А я однажды зимой в испанских горах на закате сделал снимок. Горы и три цветные полосы: розовая, голубая и темно-синяя. Горизонтальные. Распечатал в библиотеке. Говорят: Рерих! Я отвечаю: это не Рерих, это фотография.
— Рериха мы увидели, наверно, только году в 68-м. В музее Востока. Рерих — это вообще особый мир.
— Что это: реализм? Авангард?
— Непонятно. Он перешел в другое измерение, в иную философию. Рерих рисует свое понимание мира. Это суперсовременное искусство, до которого нужно еще дойти. Загадка…
— То есть, значит, реалистичные вещи без поэзии статичны? Они… мертвы? Живая человеческая душа должна оставить отпечаток на полотне. Чувство. Можно потрогать чувство? Любовь? Огорчение? Я думаю, что художник чувствует и запечатлевает чувства.
— Да, пиши, как чувствуешь. Я помню, как работал над одной картиной во время учебы. Цвет вроде бы берешь холодноватый, а он вылетает из этого. Берешь теплый — тоже вылетает. Преподаватель подходит: «Ты почему снимаешь и снимаешь, у тебя вроде бы нормально все?» Отвечаю, что какой цвет ни положу, он там не сидит. Каким написать? — «А каким ты его видишь?» — «Да какой-то непонятный!» — «Ну, вот непонятным его и напиши». Но это непонятное в окружении конкретного дает свое собственное звучание. Такое, наверно, бывает, даже в тексте?
— Бывает.
Монолог
— Простите, мы вас истерзали вопросами?
— Нет, я испытываю удовольствие!
— А можно задать любимый вопрос? Довольны ли вы собой?
— По части уверенности в себе. Eсли ты слишком самоуверен, то ты будешь использовать в работе тот арсенал, который у тебя уже есть в опыте, и начнешь повторяться. Ты сам себе ограничиваешь простор. Сомнение порождает во мне стремление пробовать что-то новое. Но главное не впасть в другую крайность, не шарахаться из стороны в сторону, это тоже уход от себя. Вот мы стоим у работы «Весна красна». Она кажется совершенно необычной здесь. Мне даже говорили, что это не моя работа. Когда я рассказываю о ее создании, соглашаются, да, это типично ваша работа. Почему? Это плод той предыдущей работы над собой, над холстом, над пониманием… Начало весны. Когда что-то происходит, открывается какая-то задвижка небесная и просто столб света прет оттуда. Загар быстро появляется, тени светлые. Это быстро все происходит. Захотелось написать это солнце. Я спокойно вышел на этюды, за спиной у меня поле, лес и свет мощный. Я пишу, и классно получается. И солнце прям ко мне на холст ложится. Здорово! У меня не было еще такого солнечного этюда! Я еще думаю, почему же другие не написали так? Вот оно все, на поверхности. Приношу холст домой в мастерскую с чувством удовлетворения: ах, классно написал! Я согреваю себе чай, сейчас, думаю, вкушу, полюбуюсь. Ставлю этюд на мольберт, отхожу, смотрю. Я ошибся, что ли? Серая картонка с синим на ней. Не понял. Может, она упала, прилипло что-то на нее? Нет, все нормально. Мне так плохо стало. Как будто я куда-то провалился. Что произошло?
А потом начинаешь анализировать. Солнце было там, оно освещало пейзаж, все краски подымало, они смотрелись ярко и сочно. Солнце ушло, и все стало выглядеть по-другому. Но художники не всегда пишут все как в натуре, так и на холсте. Должна быть какая-то интерпретация определенная. И вот как радиоактивную мощную энергию переложить на холст? Я стал решать. Ярче белого нет. Контраст синего — это чувства не дает. И мне ночью пришла эта идея. Вижу — это движение мощное на распаде. И я встал на палитре, взял красный и сделал несколько линий поверх холста. Это стволы. Здесь всплыл мой графический опыт. Там нет цвета, но надо чувства передать. И поэтому значение имеет все: сила, глубина линии. Я решил, что какое-то движение должно быть через графику, цвет. И предыдущий опыт привел меня к тому, что от картины какое-то движение идет. «Весна красна». Иногда я ее называю — «Сумасшедшая весна».
ФОТО АНАСТАСИИ БОГДАНОВОЙ
***
фото: