Здесь лишь малая доля имен
Сегодня на третьей странице «Тюменского курьера» вы прочтете фамилию последнего из нашего списка. Это Яшков Павел Михайлович, расстрелянный еще в 1931 году по решению «тройки» полномочного представительства ОГПУ по Уралу.
Это последний, но только из этого списка. Из тех, кто прошел через тюменский оперативный сектор ОГПУ, а затем НКВД. А редакционный компьютер содержит еще столько же фамилий по «ишимскому списку», вдвое больше — по «тобольскому», и поменьше — по «салехардскому» и «хантымансийскому».
Так что говорить, будто наша работа окончена, мы не можем. И я думаю, что после небольшого перерыва мы продолжим публикацию Книги расстрелянных. Я глубоко убежден, что об одной из самых больших трагедий — не России, не Советского Союза, а всего человечества — еще надо говорить и говорить. Говорить до тех пор, пока не будут названы поименно все невинные жертвы сталинизма. Говорить до тех пор, пока им не будут поставлены памятники. Говорить до тех пор, пока причины и следствия этой трагедии не будут поняты до такой степени, которая навсегда исключит возможность ее повторения.
А пока до этого еще очень и очень далеко. Пока мы, многие из нас, убеждены, что достаточно перебить десять (сто, тысячу, сто тысяч, миллион) плохих, как зло будет искоренено. Пока еще мы, многие из нас, не научились ни пользоваться свободой, ни ценить этот дар. Пока мы, многие из нас готовы считать, что среди миллионов убитых в годы большого террора есть, не могут не быть, те, кто был убит «правильно».
Совсем недавно был у меня по этому поводу спор с человеком достаточно широких взглядов, с человеком современным и относительно молодым, образованным. Он буквально истязал меня вопросом: неужели среди семи с лишним тысяч казненных в Тюменской области так и не было ни одного, кто заслуживал этого наказания?
Мой ответ, что вина ни одного из казненных не была установлена в судебном заседании, ни один суд не вынес им приговора, а значит, нет и вины, его не устраивал. Мой уважаемый собеседник, к сожалению, полагал, что вина может определяться неким мифическим общественным мнением, общим решением. Я не мог и не могу с этим согласиться. Не могу прежде всего потому, что все дела из тридцатых годов, которые мне пришлось держать в руках, вопиют о беззаконии. Ни одно из них не содержит даже самых малых доказательств вины арестованных. Ни одно из этих дел не выдержало испытания судебным разбирательством ни в пятидесятых, ни в шестидесятых годах, ни позднее.
И тем не менее я до сих пор слышу: неужели все они — невиновны? Я до сих пор слышу от детей и внуков казненных: что они сделали такого, за что их должны были расстрелять?.
Да, невиновны, отвечаю.
Они, отвечаю, не сделали ничего, за что их можно было осудить.
Разве одну только вину могу я отметить, один только упрек дерзну обратить к их памяти. Рабскую покорность, с которой эти массы людей шли на заклание. Не знаю, как в других местах, но в Тюмени, в Салехарде, в Ишиме, в Ханты-Мансийске и Тобольске не было и тени сопротивления. Не было даже попыток к побегу. Они только оправдывались перед палачами и искали жалости у тех, кто не знал жалости, кто не имел сострадания.
Время — излечит ли оно нас от рабской — этой скверны? Излечит ли оно от пустой надежды на милосердие сильных мира сего? Научит ли оно нас, наших детей и внуков рассчитывать в первую очередь на собственные силы?
Я не знаю. Но я очень этого хочу и надеюсь на это. И потому я каждый день перелистываю страницы страшного этого списка, воскрешаю в памяти новые имена и фамилии и вижу, как их — каждый день! — снова и снова расстреливают на моих глазах.
Простите, что я тревожу ваш неупокоенный прах. Но я должен это делать для того, чтобы не громоздились больше на земле горы праха невинных людей, убитых даже во имя самых высоких целей.