Страшный суд на сцене, или Одинокий голос человека
В нашем театре драмы и комедии идут премьерные спектакли по случаю 100-летия со дня рождения Бертольта Брехта. Дают классику XX в. — трагедию «Мамаша Кураж и ее дети».
К сожалению, ваш обозреватель лишен возможности написать полноценную рецензию. В этом сезоне прессу пригласили лишь на сдачу спектакля.
Придется ограничиться информационной подачей и впечатлением от сдачи.
Постановщик Алексей Ларичев решает» труднейшую задачу. «Мамаша Кураж» в мировой театральной истории знаменита именами и версиями. Найти свой ход, соотнести современность и традицию и увлечь зрителя игровой и смысловой новизной ох как непросто. Хорошо, что оригинальная концепция Ларичева просматривается через сложный, фантасмагорический код постановки. Но голову поломать пришлось. Перед нами — видение Апокалипсиса, Страшного суда, хроника бесконечной череды человеческих войн и редких иллюзорных замирений Известная в истории Тридцатилетняя война показана как зловещая реальность (декор, костюмы, знаменитая повозка маркитанки Кураж, тяжелый тщательно выделанный мушкет с подставкой, из которого убивают несчастного «голубя мира» Катрин, бытовые сцены в двух станах ландскнехтов той эпохи). Но все это возникает как бред, навязчивое видение в нашем сознании. Сознании людей уходящего XX в. Черная энергия минувших катастроф и жестоких схваток прорвалась к нам, в это очередное смутное российское время. Это мы позволили ей, этой энергии, усилить наше ожесточение, в очередной раз выживать в беспределе и вольно или невольно готовить ? новое распятие Христа. Выразительно ведет этот мотив в роли священника, предающего веру, заслуженный артист РФ Геннадий Баширов. Наше время, его инфернальную рефлексию — заброшенность и обреченность в этом мире бедствий — впечатляюще и отточено по динамике передает пластическая группа. Как всегда, великолепная работа танцмейстера Эдуарда Соболя.
Вновь покорил отвечающей духу великой трагедии сценографией Алексей Паненков. Земная юдоль страданий — черный зев зла в экспозиции, метафора нижнего мира — сцена закрыта пологом материи. Земля пуста, обезображена, похожа на документальные кадры пейзажа после ядерного взрыва. Под ней страшно и угрожающе движутся безмолвные существа. Вдали нависает задник — страшный экран, там играют цвета войны, медленно стекает кровь, возникают фрагменты жутких фантазий то ли Босха, то ли Брейгеля… Иногда они вбирают в себя посланников нашего времени, и тогда через сцену — мимо застывшей в горе Кураж, пьяных мародеров — бредут брейгелевские слепые. Слепые толпы сегодняшних националистов, толпы оболваненных продажными политиками, бессовестными финансистами и махинаторами.
Eсть находки, удивительные руки из ада жадно хватают очередную жертву — казненного своими же мародерствующего сына Кураж Эйлифа (принимаю его сценическое воплощение заслуженным артистом Грузии Владимиром Обрезковым). Сергей Осинцев на высоте. Гибнет его честный Швейцарец, спасавший казенные деньги. Роковая ситуация, страх за других детей заставляет мать не признать тело убитого сына. На свалку! — звучит команда, и откатывается то, что было живым, любимым, — в темный мрак. И даже матери не отпеть его. Лишь светлые лучи с неба, образуя крест распятия, милосердно укрывают Швейцарца. Но — перебор. Актер имитирует распятие.
В остальном пока еще не сложился ансамбль исполнителей. Явно не хватает «зажигания второй ступени», работала (на сдаче!) лишь первая «моторная». В роли второго плана покоряет вернувшийся в Тюмень Семен Фуксман (Повар), что поделать -занимает все пространство. Много непроясненного в связях и личных ракурсах других исполнителей.
В далеком 1966 г. я был занят в нашем дипломном брехтовском спектакле «Страх и отчаяние в Третьей империи». То было время оттепели, время нового открытия (после запрета) Брехта. Застольный период у нас был долгим. Изучали теорию эпического театра, сформулированную гением в конце 20-х гг.: «Актеру необходимо не столько волноваться за судьбу героя, сколько задумываться над нею». Главное — не чувство, а обращение к разуму зрителя. Актер даже выходит из образа и прямо обращается в зал. Не только «как», но более всего что «говорит» персонаж. Этот прием Брехт называл «зонгами». В его театре актеры делают это неожиданно, «отчуждаясь» от действия, атакуя публику. Понятно, что театр имеет право на обновление авторской эстетики, но чтобы так…
В нашем случае актеры пели зонги, но зачем появились подводки к ним? Излишне перегружена психологизмом талантливая в целом игра Татьяны Стрилюк. Эпическую высоту Она берет в финале, когда, проклиная войну, снова впрягается в свою повозку — торговать на войне, барышом откупясь от загубленных жизней детей, от жестокости своего скитальческого бытия. В брехтовском стиле блеснул в роли Главнокомандующего заслуженный артист Вениамин Панов, во многом «попадает» в эпический стиль артистка Ирина Калезова (Иветта Потье). Новое прочтение пока колеблется — то в эпос, то в постэкспрессионизм. Веришь режиссерскому ходу, когда Катрин, спасая город Галле от наемников, не бьет в барабан, как у драматурга, а раскачивает колокол (кстати, поздравим с удачным дебютом студентку Татьяну Телегину). Резок и точен миг — священник, равнодушно переступающий через тело невинной жертвы (убитого Швейцарца). Но зачем Баширова заставляют псевдофилософствовать о колке дров?
Такой показалась мне сдача, возможно, на премьере все было по-другому.
***
фото: Актриса Татьяна Стрилюк