Листья крапивы

Кончается год. Кончается в вузах первый семестр нынешнего учебного года. Кончается не только для студентов, но и для преподавателей. В том числе для нашего земляка писателя Владислава Крапивина, который недавно вернулся насовсем в Тюмень, на родину, и стал профессором ТюмГУ. В университете он взялся читать лекции по детской литературе и вести практические занятия в «Школе литературного мастерства».
– Не думал, что это будет столь трудоемкая работа, – признался профессор Крапивин редакции. – Я ведь в таких делах новичок. Раньше преподавал для юного народа лишь морское дело и устройство парусных судов, а здесь все в новинку…
Еще Владислав Петрович сказал, что (как известно!) научить человека стать прозаиком или поэтом нельзя. Можно лишь в какой-то степени помочь развить в нем этот дар, если таковой имеется.
– Но имейте в виду: даже такой процесс в Литературном институте занимает четыре или пять лет, – напомнил писатель. – А у меня и моих студентов пока было лишь три с половиной месяца. И результаты – явно не окончательные. Поэтому, публикуя кое-что из литературных опытов моих юных коллег, отнеситесь к этому факту с пониманием…
– А как назовем страницы будущих публикаций? – поинтересовались в редакции. И предложили: – Давайте «Листья крапивы»!
– ?!
– Посудите сами: удачное название. Тут и фамилия, и тот факт, что из крапивы иногда делают бумагу, и… вообще такого еще нигде не было.
– Ну, что же, – поразмыслив, согласился «носитель фамилии». – Валяйте. – Думаю, авторы не будут в обиде. Тем более, что в творениях некоторых из них порой и правда присутствует этакая крапивная кусачесть…
***
Пух
Когда цветет городской тополь, редко кто не ворчит на пух. Он повсюду лежит и летает. А это так красиво, так радует мне сердечко.
Через площадь тихо дрейфуют по ветру клочья тополиного пуха. Когда пушинка пролетает низко над тротуаром, по асфальту ползет ее тень, похожая на большого вальяжного жука, пересекающего мою дорогу.
Если поймать пух и сжать в горсти, то рукой совершенно ничего не почувствуешь. Лишь скатав его в чутких подушечках пальцев, ощущаешь нежное-нежное нечто, словно тонкий слой легкого крема меж ними.
В роще вдоль тропинок высоко стоят колосящиеся травинки. Пух нацеплялся на них и колышется, как старинные султаны.
Как всегда, по дворам хулиганят мальчишки. Спички детям не игрушка – поджигают пух зажигалками-поджигалками. Пламя ползет лениво по шевелящемуся ковру, пока не выгорит все или не доберется до лужи. Егор говорил мне, что видел, как огонь шел по земле все ближе и ближе к газораздаточным колонкам. Мальчишки сразу же разбежались, «да и я на всякий случай шаги ускорил».
Когда мы с Егором гуляем по улицам, оба ловим летящие пушинки. Один раз он пытался ловить их в пивной пластиковый стакан, но пушинки в стакан лететь не хотели, уворачивались у самой кромки. Я шла рядом и нацепляла на свою черную юбку пуха втрое больше.
Еще такой эпизод забавный. В одном из дворов впереди меня идет немолодая уже пара. Внезапно мужчина наклоняется и щелкает зажигалкой над пухом. «Что ты делаешь! Как мальчишка!..» – укоряет мужчину спутница. Но он солидно ответствует ей: «Так надо делать! Его надо сжигать. Если бы все так делали, наш город давно бы уже…» – «Сгорел дотла», – смеясь, перебивает спутница.
Пошел дождь. Я вышла на порог – дышать и смотреть. Пушинки еще летали между редкими струями дождя. Вдруг рядом прямо на голову стали срываться с карниза большие пуховые шапки, как снег, мягко и сильно разлетаться, ударившись оземь. И тут же на них лил дождь, пробивая темные ямки, оставляя на клочьях пуха крупные капли воды.
Ближе к середине июня цветоносы на тополях начинают отсыхать и падают на асфальт, ломкие и шуршащие. Я порой по рассеянности положу такую веточку в книгу, а потом обнаруживаю ее посреди зимы, совершенно случайно.
Я не знаю, цветут ли наши тополя в Японии. А то любование летящим пухом могло бы быть еще одной красивой национальной традицией. В России она приживется вряд ли…
В эти дни, когда повсюду в воздухе пух парил и поднимался к небу, умерла Акулина Михайловна, немножко не дожив до своего девяносто первого дня рождения. Когда, по обычаю, говорили: «Земля ей пухом», я вдруг поняла, что это действительно так. Вся земля была пухом покрыта.
Ольга Добрынина
***
Поэма о Снеговичке
Слепите мне снеговичка
Из снега, из души, из ласки!
Чтоб поселилась в сердце сказка.
Скорей! Слепите чудака!
Чтобы стоял он и смотрел,
Глазами небо обнимая,
И даже не подозревая,
Что он кому-то надоел.
Слепите мне снеговичка,
Из Марта, из Весны, из счастья!
Пусть будет он простейшей масти
Снеговичковой лишь пока.
Слепили мне снеговичка:
Морковкой нос и руки-ветки,
Глаза – две черненькие метки,
Улыбка ярче огонька.
Он появился и ожил,
И полюбил весь мир в округе.
Мечтал он о своей подруге
И с вами тоже б задружил.
Ему хотелось подарить
Мечту всем проходящим мимо.
Желал он также быть любимым
И счастье в жизни утвердить.
Он так стоял один в снегу,
Совсем не ожидая смерти.
«Поверьте в чудеса, поверьте!» –
Хотелось прокричать ему.
Но свергли люди чудака,
И в небольшом дворе осталась
Разрушенная кем-то радость
Растоптанного бугорка.
Анастасия Перлухина
***
Играющий в кабаке
Скоро год, как мне помогли устроиться флейтистом в небольшой и умеренно дорогой ресторан на одной из окраин. Главный зал в нем оформлен под старину. Пол на возвышении для музыкантов инкрустирован темными и светлыми брусками дерева: орнамент напоминает стилизованные розы. Светильники имитируют канделябры, свет их мягок и притягателен. Мне даже мерещится, что звуки флейты сосредотачиваются ореолом вокруг этих матовых ламп. В паузах я слышу шорох и шепот паука, живущего на лепном потолке.
Моя музыка – странный сердитый и нежный цветок, вырастающий в моих грубых руках, которые весь день обходились без нее. Они поворачивали дверные ручки, бросали монетку в немой автомат, наливали виски в высокий бокал, застегивали ширинку, крутили пальцем у виска, машинально постукивали по переплету окна на семнадцатом этаже. Я – играющий в кабаке. Я остро чувствую, сколь неправедна и банальна расхожая антитеза, когда берут символическую фигуру Музыканта и противопоставляют ее Толпе. Толпы нет. Как нет и парящего над своим жалким возвышением гения. Есть множество совершенно одинаково простых людей.
Просто сегодняшним вечером кто-то из них построил стену иллюзии для своей подруги и для части своей души. А другой кто-то поднес к губам серебристую флейту, и вот развешивает звуки грусти и неги в пространстве меж стенами и полумраком высокого потолка. А своенравная шелестящая бумага движется расчисленными непреложными кругами из одних мужских рук в другие мужские руки: мы живем своей жизнью, купюры – нередко кажется мне – своей. Лишь женская улыбка и птичка груди в вырезе темно-синего платья ограждены от достоинства денег достоинством беззащитности. Так принято в ресторанах: женщина там – все равно что витая свеча в центре стола, женщина, подобно букету в вазоне, осознает свою уязвимую ценность и знает свое место.
Да, я стою выше приходящих сюда людей. Я закрываю и открываю отверстия флейты, дую сильно и правильно, так что под элегантной рабочей одеждой мои ребра вздымаются и опадают. Я работаю, я живу, как они: я и есть «они». Сыграю один шлягер, другой. Вспомню нетрудную эффектную пьесу. Это мое дело – играть всю ночь, долго отсыпаться утром, вечерами тратить свои честные деньги, приходя – одним из толпы – к приходящим ко мне.
Я благодарен своим рукам и губам, и слуху. Их посредством музыка не боится проявляться в мир. Я слышу ее приближение уже тогда, когда первые пары у истока ночи начинают собираться здесь, рассаживаются, отодвигая стулья, с очень уж видимой уверенностью смотрят по сторонам – обживают свой вечер вместе, этот вечер, непохожий на повседневные. И я чувствую время, когда пора начинать. Я достаю флейту и играю спокойно и верно. Я умело делаю два мира из одного, но никогда не считаю себя ни богом, ни божьим избранником. Я не обладатель Дара. Я – мужчина, который не окончательно вырос из мальчика, долго учившегося играть на флейте для других мальчиков, играющих в другие игры.
Я слышу мою музыку, лелею ее в губах и ладонях. И еще я слышу изощренным натренированным слухом шум уличного движения за окном и звяканье вилок о край тарелки, и возбужденные голоса в курилке за перегородками. Я привычно скольжу взглядом по удачной отделке зала. Иногда задерживаюсь глазами на лицах женщин, хотя этого делать не стоит. Порой я стараюсь для них, но чаще – для самого себя. Я люблю и жалею эту хрупкую музыку, но ничуть не больше, чем всех, кто сейчас ей внимает. Очарование и нелепость всего – всего созданного – в нашей одной общей участи умирать.
***
Игры на траве
Сбивая мячиком росу,
Сминая травы,
Резвятся мальчики в лесу.
Им для забавы
И этот день, и этот дождь, и это лето.
Они – юны, они – друзья, они – кадеты.
Мечтают вырасти скорей,
Пойти на службу.
Защитников и вратарей
Святую дружбу
Им не забыть за далью лет, и вспомнить где-то,
Что был тот день, что был тот дождь, что было лето…
***
Осень
В город N на улицу Тюльпанную
Я пройду тенистыми аллеями.
Я лелею осень эту странную
И совсем о лете не жалею я.
Но не жду от сентября спасения
И от октября обрядов праведных.
На дворе – любовь и воскресение
Да мальчишка-первоклашка – ябеда.
***
Глянец
Рассказ
1.
Жила-была на свете гламурная девица по имени Зинаида Долампочкина. Жила она, значит, жила и дожила, как говорится: превратилась в полную «совершеннолетку» – по возрасту и законодательству РФ, но отнюдь не по уму. Она и раньше считала себя женщиной, причем настоящей женщиной, годков с четырнадцати с половиной, но теперь относительно явственного вопроса «про это» у нее появилась настоящая свобода суждений и некоторая отчужденность и безразличие к осуждению со стороны «жилых», как хрущевские дома, дам с собачками.
По отношению к Зинаиде, можно решительно сказать, что она красива: ведь она светла и стройна, как фонарный столб у аптеки. Да и, к тому же, она обладает тем едва уловимым шармом «простой соседской девочки», так часто и навязчиво привлекающим мужчин, до боли в их головах знакомым по отношению со своей первой любовью.
Зина всегда и во всем искала счастья, и чаще его находила, нежели теряла. Собственно, счастье и стремление к нему, по ее с детства возникшим понятиям, должно составлять напутственный смысл каждого человека. Иначе объяснить собственное существование не получалось. Не исключено, что поэтому Зинаида каждый день получала от судьбы в подарок маленькое, но счастье. И пусть оно было в крайней степени незначительно, зато оно было свое, заслуженное. Правда, неизвестно чем и перед кем. Была ли это новая розовая юбка выше колен или мимолетный и загадочный, как и сама Зина, флирт с незнакомым пенсионером в молочном магазине – неважно. Эти фактологические обстоятельства оттеснялись на второй план и нисколько не смущали «безморщинистый» мозг юной красавицы своей ничтожностью.
В подъезде Зины прятался бездыханный труп августа, его она узрела, возвращаясь с работы. Молодая доярка досадовала на него за нестойкость к женщине в золотом, но при этом испытывала жалость. Это напоминало о мертвом лете, рождало милые воспоминания недавно прошедшей юности. На поселок своим золотым башмаком наступила осень, а вместе с осенью в Зининой квартирке поселилась грусть и меланхолия. Так что очередной день старения особенных эмоций не преподнес.
На самом деле Зинаида большая мечтательница. Более всего она любила грезить по Питеру, но вместо непокоренного города у нее был хороший «подруг», тоже Питер. Она его любила. Не так, конечно, как мальчики из соседних деревень, которые любили Питера преимущественно «по понятиям»; нет, она к нему испытывала то особое, нечто родственное, заставлявшее возносить их обоих на высшую ступень модно-розовой эволюции. Друг Питер, по которому она имела свойство скучать, ушел в белую неизвестность в виде районной больницы – видимо, после очередной встречи с сильными мира сего. Обсудить последние модные тенденции китайского рынка одежд, знание о которых она регулярно черпала из глянцевых журналов, было не с кем, так же как и не с кем было поделиться унынием, прочно засевшим с самого нехорошего утра в розовом со стразами сердце.
Аромат пресильно горячо-горячего кофе распространился по квартирке. С книгой о мифах Древней Греции она присела у окна, как делала всегда, оставаясь наедине. Ее язык и губы от жаркого напитка покраснели, на глазах выступили холодные слезы. От горькой жизни в доме не было сахара, тем приятнее казался аромат кофе.
Злые и немного зеленые, в ее представлении, тучи – от самого севера, от пингвинов с приветом летящие – вздыхая, резали остывший воздух, цеплялись за красные крыши скучных и кучных домов. «Летят и плачут, летят и плачут; я не повторяю дважды, я не повторяю дважды, я повторяю трижды», – проносилось в ее голове. Ветер поднимал и кружил желтые листья, но дождь, на английский манер широко зашагавший по улицам догонять как будто невозмутимых прохожих, эту самую танцующую листву опускал на землю, продолжая весело по ней барабанить. Униженный и оскорбленный таким дождем ветер принимался раскачивать беззащитные, безлиственные деревья. А те, стесненные своей наготой, и не думали сопротивляться. По дорогам зашуршали ручьи. Туман. Прохожие-зонты, все враз, нисколько при этом не сговариваясь, заторопились куда-то. Просто на поселок обрушилось средних размеров озеро.
Никогда на свете не было Пушкина, но всегда была осенняя меланхолия, вселившаяся в Зинаиду Долампочкину совершенно-таки не случайно.
Когда-то давно, в древней Греции, бытовала легенда, что человек имел иное обличие, которое теперь разнится с нашими представлениями об анатомии и впредь может считаться не более чем смешным мифом. Этот человек представлял собой нечто страшное, на нас непохожее совершенно. У него было две головы, две пары рук и ног и одно общее туловище. И, что более всего интересно, одна сторона была мужская, другая женская. Этакое начало всех начал. Не это ли есть совершенство? Далее по легенде следует, что Зевс, завистливый Бог, постигнув силу такого сверхчеловека, разделил его посредством молний на две половины. Таким образом, сами из себя вышли мужчина и женщина. С тех незадачливых времен отколовшиеся части единого целого пребывают в вечном поиске друг друга, чтобы обрести свою первозданную силу – заключенную известно в чем.
Унылая погода за окном и сложный русский алфавит навели Зину на мысли о всепоглощающем счастье. О любви, которая бывает единожды в тысячу лет, и о других частях мужского тела. О том, что вселенскую любовь она обязательно отыщет, сомнений даже быть не могло. Также не должно сомневаться, что всякая удача будет сопутствовать ей на, очевидно, нелегком пути поиска потерявшейся половинки, которая, Зинаида предвкушала это, так же, как и она, думает сейчас о ней.
Восемнадцать капель дождя на стекле, девять капель любви, девять капель огня.
2.
Как бы странно это ни звучало, но вид большого, просто-таки огромного города доставил Зинаиде первый в жизни оргазм, который, очевидно, никоим образом не мог считаться порочным, но мог, взамен, казаться неожиданно приятным. Оттого все и вышло для нее удовлетворительно. Сладкая судорога и теплота расползлась по всему телу от самого секретного эпицентра действий; на глаза напал желтый туман, лицо осветлилось улыбкой. Любовь была первым ощущением, которое гостеприимно вселил город. И эта любовь с первого взгляда была определенно взаимной, в чем Зина не имела и намека, чтобы сомневаться.
Эта высокая громада серых камней, принимающая геометрические формы разных размеров, никак не шла в сравнение, по своей значимости, с ветхими, деревянными постройками родного села Зинаиды. Иногда мечты исполняются.
Вышло так, что Зина провела весь день, познавая город и знакомясь с ним, как с человеком ей чрезвычайно интересным. Она одна, казалось, видела его живость, но не оживленность. Широкие улицы, высокие дома, зеленые парки и просто красивые люди, поражали небогатое воображение провинциальной девицы своей яркостью и некоторой обособленностью. Ей нравились роскошные витрины с неживыми, полуголыми людьми за стеклами, нравились дикие светофоры, цветов и предназначения которых она и разобрать никак не могла; даже гул машин на серых дорогах и неприятный запах из подвалов домов ее привлекали своей таинственностью и явно скрытой загадочностью. Иным способом говоря, на что бы Зинаида ни опустила или подняла очи, розовое сердце отвечало учащенным биением, а не до конца сформировавшаяся грудь с умилением, будто на последнем издыхании, приподнималась.
Плавно, насколько это возможно, на город упала черно-шелковая простыня, упала и спрятала горячее солнце, упала и выставила напоказ своих больших и малых медведиц. Зажглись искусственные, от слова «искусство», немного завистливые огни. Город дружно вздохнул, о сне даже и не помышляя. Бессонница и полная «достоевщина» на середине холодной реки соединяется воедино и выплескивается через край в виде наружной рекламы.
Зинаида почувствовала себя Наташей Ростовой, спряталась в желтых кустах, где совершила над собой переодевание в бально-розовое платье, проделывая параллельно иные, общечеловеческие, но, очевидно, не совсем хорошие дела, и весьма преспокойно вышла из зарослей, ловя на себе вопросительные взгляды прохожих, которые решительно воспринимала как одобрение.
Зина, как ласточка, летящая задом вперед на ветру, впорхнула в помещение, на котором значилась вывеска «Дискотека-80», и которую она никоим образом не понимала, но зато понимала, что это за место по мелодичной музыке, содрогающей желтые стены низенького здания. Внутри Зину ослепило мгновенное разочарование и тысячи лампочек, устремленно-заостренных, как ей казалось, лишь на ней одной. На лице тут же вспыхнуло стеснение, выражавшееся у Зины покраснением до корней крашеных волос. Ее, правда, тешила надежда, что не всякий в мелькающей темноте это самое приметит. Зина, оголив разбитые коленки, подобрала подол длинно-бархатного платья, прошла в глубь многоликой темноты и отыскала себе уголок, удачно сокрытый от посторонних глаз. Мимо нее сновали веселые, не совсем ясно от чего, «человеки», некоторые даже были в «подсолнечных» очках, оттого, на едва уловимое мгновение ее белые крепкие зубы оголялись. Зину поражали глубины до души молоденькие девушки почти без одежды. Особливо ее внимание привлекала девица на высоких каблуках, в шляпе и скорее в купальнике, нежели в чем-то ином. По отношению к незнакомке Зинаида почувствовала зависть. Но разочарование улетело из ее выразительных глаз в неизвестность, преобразовавшись в задорную улыбку на ее слегка перекрашенных помадой, но оттого не менее, а более прекрасных губах, когда Зина заметила молодого человека в обтягивающих брюках, ясно напоминающего ей хорошо знакомого и любимого друга – Питера. Ее тщательно выщипанные брови приподнялись, идеально-гладкий лоб от неожиданного поиска мысли запротестовал появившейся морщинкой. Кажется, она испытала неосознанное доселе чувство непримиримости с действительностью.
К Зине подошли три лица, естественно, кавказской национальности. Она была взволнована как никогда в своей жизни. «Вот он, думала она, тот момент, который я поджидала всю жизнь». Бородатые террористы весело переглянулись безмолвными улыбками одобрения и довольства и направили свои черные глаза на смутившуюся от неожиданной популярности Зину.
– Сколько? Нас трое. По очереди не согласны, – говорили они одновременно.
Акцент, которым обладали прекрасные незнакомцы, душил и без того тяжелые от медных килограммовых сережек уши Зинаиды. Но не было времени обращать на это внимание. Зинаиде казалось, что она привлекает своей красой безусловно роскошных иностранцев.
– А че сколько? – Как че!? Денег. Или ты бесплатно хочешь? – Они безжалостно засмеялись, похлопывая друг друга по волосатым спинам, заглушая при этом громкую музыку.
– У меня пять рублей есть. Друг с другом террористы заговорили не по-русски, наверняка обсуждая дальнейший план действий.
– Ты одна? – спросил, видимо, главарь этого бандформирования.
– Нет. Отчего же, у меня друг есть, правда он сейчас в больнице…
Улыбки бородачей были непреклонны. Казалось, они обозначали, что все было бы смешно, когда бы не было так грустно. Но в это как-то с трудом верилось. Они удалились по-английски, не проронив ни слова.
Таким образом, простояв в углу до самого утра, Зина стала замечать, что народ, будучи веселым и дерганым, начинает редеть и увядать, как цветы в ее селе с приходом осени. Зина вдруг поняла, что за всю ночь ее так никто и не пригласил танцевать – за исключением трех террористов, которых даже сообразительная, явно не по годам, Зинаида, как ни старалась, не имела возможности понять. Она вспомнила восторженную Наташу Ростову после первого бала, с грустью в сердцах вздохнула и впервые за много часов присела за освободившийся столик. В ее маленькую, но миленькую головку закрадывались оправдательные понятия, тесно связанные с нынешней неудавшейся ночью. Но только темный зал, окутанный весь сигаретным туманом, опустел от всякого народа, ей тут же, как ежику в тумане, лаконично указали на дверь.
Теперь город не выглядел столь прекрасно, не блистал своим величием. Он, казалось, померк в свете огней. Дело шло к рассвету. Тут только она заметила, что на дворе осень. Зина сейчас поняла всю лживость, прикрытую за высокими и красивыми домами. Она видела убитые старостью дома, темные подворотни, слышала «задушевные» крики из разбитых окон. С замиранием мозга следила за каждым чуждым ей движением и невольно прислушивалась ко всякому шороху, ей непонятному.
Немного впереди ползла старуха, закутанная вся в черное одеяние. Она остановилась у большого рекламного плаката и взглянула на него с чувством досады и чего-то явно упущенного. На картинке изображалась красивая девушка, молодая, веселая и вся какая-то бледнолицая. Старуха прикоснулась к своему обвисшему почти до колен, лицу, улыбнулась и ушла прочь.
Неизвестно почему и зачем, что, где и когда, но у Зинаиды заболели зубы, острая боль кольнула ее ротовую полость, да так, видимо, кольнула, что она проснулась.
3.
Дневник Зинаиды Долампочкиной. Записи, сделанные о вчерашнем дне.
«Hello, мой любимый дневник. Как ты можешь заметить, я учу английский язык, и насколько из этого можно судить, достигла определенных успехов; первые три буквы я знаю, как свою мать родную. (Зина ее никогда не видела.)
Как клево, что ты у меня есть. Я так рада, что ты спасаешь меня в горькие минуты моего одиночества. Вот сейчас эта минута наступила, и я обращаюсь к тебе как ни к кому другому, дабы найти в тебе одном утешение.
Прикинь, вчера после работы я, как обычно, уснула, читая по вредной привычке любимую книгу. И располагаясь у окна, видела более чем странный сон. Но пришел Питер и нарушил его, так что я ничего толком не поняла, да и потом нет у меня до конца уверенности, что понятие это все же осталось бы в моей голове. Вот такие дела.
А да, Питер! Еще чуток бы и забыла. Должна тебе сказать, что его из больницы выписали. Он здоров совершенно. Еще Питер сказал, что будет продолжать добиваться любви Сергея. Ну, Кабана, в смысле. Какие, однако, странные прозвища придумывают мальчишки. Питер говорит, что пусть Сергей избивает его, сколько тому будет угодно, говорит, что его любовь стерпит все, что захочешь. Уверена, что Питер будет продолжать ухаживать за Кабаном… О, это так романтично! Я сейчас легенду вспомнила, которую давеча в книжке прочла. И мне кажется, это их судьба. Ну, вот опять меня на меланхолию потянуло.
У меня дела путем. Я теперь с гордостью всем знакомым сообщаю, что назначена на новую должность старшей доярки. Девки как мне завидуют! Жуть. Правда маникюр портится, но зато руки в тепле, и то хорошо. Марьяна мне плакат с Биланом подарила. Такой прикольный. Я мечтаю стать Димочкиной женой. Я знаю, он полюбит меня, надо только с ним увидеться и все. А за мной дело не постоит… Я как наброшусь на него… Нет, лучше не думать об этом, а то опять весь день буду ходить вся такая возбужденная. И какая я, однако, мечтательница. Ну да ничего, мечтать не вредно.
И вот еще что. К нам в село городская приехала. Ничего так девка, нормальная, местами даже симпатичная. Только такая простушка, что даже смешно делается. Говорят, город ей надоел, жить у нас хочет. Да мужика она хочет, я-то уж знаю. Завтра, наверное, пойду знакомиться.
Иван Семенов
***
фото: Сахарный город.

Поделиться ссылкой: