Дорогая моя берегиня

Продолжение. Начало в №№ 55, 58, 59.

Дом мне казался снаружи веселым и даже, пожалуй, немного праздничным. Он стоял на возвышении, лицом к восходу. И утреннее солнце, обласкав его деревянные стены, пробивалось сквозь неплотно прикрытые ставни, согревало мою подушку и щекотало нос… Ну, а когда бабушка распахивала резные бело-голубые ставни, заливало горницу так, что приходилось поневоле выскакивать из постели. Теплым был дом. Теплым во всех смыслах.

Только и горя тот дом пережил немало, а вместе с ним и моя баба Ганна.

Бабушка рассказывала, когда в сорок первом началась война, дед Семен рвался на фронт, обивая пороги Викуловского районного военкомата. Но на фронт не попал, а угодил в трудармию — туда военкоматы в основном призывали мужиков из числа неблагонадежных. А дед и был из семьи неблагонадежных. И он сам, и его братья Петр и Илья долго не шли в колхоз, сопротивлялись до последнего, пока в тридцать втором не раскулачили младшего брата Илью. Илью с семьей выслали в Среднюю Азию, вслед за братом уехал и Петр со своими домочадцами. Дед же Семен остался.

Eго мобилизовали в трудармию в августе сорок второго, зачислив рабочим колонны, отправленной в Омскую область на строительство одного из оборонных предприятий. Таких мужиков, как дед, из их округи в ряды трудармейцев было призвано много. В одном из дел Тюменского архива в списках Викуловского РВК я отыскала десятки фамилий дедовых земляков. И рассказывала мне бабушка, как всю войну, наломавшись днем в колхозе и едва управившись с домашними делами, спешила она вместе с ермаковскими бабами, где вечерами, а то и ночами и солдатки, и жены трудармейцев вязали носки и рукавицы, сушили картошку и сухари, а потом отправляли кто на фронт, а кто в трудармейский лагерь.

В отличие от многих, деду посчастливилось вернуться домой, да только пожил он в родных стенах после возвращения совсем немного. Бабушка, вспоминая возвращение своего мужа, говорила, что «в дом по стеночке зашла Семкина тень» — так он был худ и немощен.

Дед вернулся домой в последних числах февраля 1946 года, а умер 8 марта. Eму было всего пятьдесят.

Но потеряла бабушка в войну не только мужа.

В августе сорок первого из Средней Азии вернется домой ее старшая дочь Прасковья. В Eрмаки Паруню, беременную вторым ребенком и с годовалой дочкой на руках, привезет муж Андрей. Он уйдет на фронт и вскоре пропадет там без вести. В ноябре 1941 года Паруня разрешится мертворожденным младенцем. В сорок третьем в дом придет еще одно несчастье: от неизвестной болезни скончается бабушкина дочь, двадцатилетняя красавица Тася.

Новое горе свалилось на плечи бабы Ганны в январе 1968 года, когда не стало ее младшей дочери Анны, моей мамы. Вот тогда-то я, оказавшись в Сибири, училась у бабушки крепиться и вместе переживать наше общее горе. И дом наш вместе с нами оплакивал и эту потерю.

Но, как бы там ни было, жизнь продолжалась.

Каждую весну бабушка выходила с инспекцией в огород. Там, за сеновалом, росли две березы, которые она называла поилицами. Пройдясь по огороду, она возвращалась в дом с известием:

— Скоро сок зашумит, запоет. Надо готовиться к сбору. Скоро пОйдем, Алена, с тобой березы отмыкать.

Отверстия в стволах, из которых через маленькие деревянные долбленые лоточки набирали сок, были замазаны с прошлого года толстым слоем воска, который бабушка аккуратно отковыривала острым ножом — «отмыкала» березу. Слегка прочистив отверстие и вставив в него неглубоко лоток, подставляла под первые капли сока небольшой берестяной туес. И, перекрестившись, говорила:

— Ну, с Богом, с первым соком… Пусть здоровье наше прибудет!..

Соку нанашивали много. Бабушка сливала его в большую бочку, что стояла в подполье. Бросала в него корочки сушеного ржаного хлеба, добавляла немного сахару и сушеных листьев смородины — так из сока она готовила квас. Холодный, резкий и невероятно ароматный напиток спасал нас не раз в летнюю жару. Квас наливали в бидончики и брали с собой на покос. Не уставали благодарить за него бабу Ганну и ее березы.

Подворье наше было большим. Оно примыкало к огромному картофельному огороду, который по кругу огибал небольшой круглый лесок, сбегавший дальше с увальчика к речке и дороге. И мне казалось порой, что дом бабы Ганны — это остров посреди озера. Летом в роли этого бескрайнего озера выступала густо зеленеющая картофельная ботва.

Eдоки в доме были, да все какие-то малоежки: баба Ганна да я, да тетка Паруня с дочерью Галей и тремя малыми внуками, однако из года в год огород картошкой засаживали целиком. И как бы ни противилась тетка Паруня этим гигантским посадкам, ведь вся работа на огороде лежала на наших женских плечах, — баба Ганна стояла на своем. «А не, Паруня, а не, дочушка моя, земельку свою не бросим, — говорила она. — Негоже ей порожней стоять, — зарастет же враз бурьяном да травой лебедой. Да и Семке уж как не понравилось бы, если б бросили, он же каждую горсточку земли там перебрал своими ручками, она ж у нас как пух.» Аргумент про Семкины ручки был железным, и тетя отступала от бабушки. А земля и вправду была как пух.

Баба Ганна любила землю так, что не могла пройти равнодушно даже мимо малюсенького не засаженного клочка.

Как-то в один из первых летних дней, управившись наконец со всеми посадками овощей и картошки, мы вернулись домой. Я, тетя и сестра Галя повалились в прохладной горнице на пол отдыхать да размять спины, а баба Ганна прилегла на свою кровать у печки в кухне. Но чуть полежав, она вдруг сказала нам громко: «Девки, как отдохнете, так стол собирайте и меня паужнать погукайте, а я сейчас…» И вышла на двор.

Близилось время обеда, я накрывала на стол, тетя разогревала суп на плитке. Плитка стояла на лавке у окна, из которого был виден огород. Помешивая в кастрюле суп и поглядывая в окно, тетя вдруг сказала в сердцах:

— Нет, вы только поглядите, что эта неуемная баба Ганна делает!

Я глянула в окно и увидела, как бабушка, юрко передвигаясь вдоль огородного прясла, что-то сажает по краю картофельного поля.

— Это ж она оставшуюся рассаду сажает! Господи, ну сколько же можно еще тех бураков сажать.

Бабушка вернулась с огорода довольная, но предчувствуя надвигающуюся со стороны дочери грозу, опередила ее, сказав: «Паруня, дочушка, не сердись. Это ж я не сабе, это ж я Лидке Чеканихе посадила тые бураки. Ты ж знаешь, якой у ей огород-то махонький, а чем ей кормить детей зимой? Не сердись, дочка на меня, они ж нам родня.»

Весной бабушка раздавала соседям и родственникам и картошку, и те самые бураки, которых в подполе было в избытке. Раздавала кому на посадку, кому на еду. Мы доставали из подполья свои припасы ведро за ведром, и тетя, чертыхаясь, говорила, что ополовинит огород, и что вы хоть потом идите на нее войной… Ну, куда там… Следующей весной все повторялось снова.

Продолжение следует.

***
фото:

Поделиться ссылкой: