Борхес и я
(История болезни)
«Тюменский курьер» уже знакомил читателя с творчеством Михаила Кагана-Пономарева, одного из «затюменских писателей» (так в нашей газете называют не литераторов, по воле случая живущих и творящих в Затюменской части города, а бывших тюменцев, занимающихся литературной деятельностью в других городах страны).
Выпускник Тюменского медицинского института, врач-кардиолог 1-й городской больницы, он написал большой роман «Диссертация». Ряд эссе посвятил медикам, чьи имена стали широко известны благодаря их литературному творчеству – Эразм Ротердамский, Антон Чехов, Михаил Булгаков, Виктор Вересаев, Василий Аксенов, Григорий Горин, Сергей Лукьяненко…
О взглядах нашего земляка на литературу читатель может узнать из одной из «Невыдуманных историй» Михаила Кагана-Пономарева о великом Борхесе и его влиянии на мировой литературный процесс.
Для внимательного читателя (добавлю: и терпеливого – не бросившего читать мои невыдуманные истории (НИ) на первой или второй странице) давно уже стало ясно, кому я пытаюсь подражать (другое дело – насколько мне это удалось и насколько подражать ему возможно в принципе).
Для остальных – признаюсь: Хорхе Луис Борхес.
Именно Борхес пробудил у меня желание писать, по крайней мере, в коротком жанре.
Точнее, вновь пробудил. В общем-то, это давняя болезнь. И если не первая моя проба пера, то одна из первых, школьная еще, тоже была, как ни странно это сейчас (или, напротив, знаменательно), биографией. Вдохновленной шекспировской Офелией – с соответствующим эпиграфом – биографией одной моей одноклассницы с подобающе печальным исходом. В отличие от НИ, та биография была полностью вымышленной. Так что, в этом смысле она была ближе к историям Борхеса, но в те годы я о нем еще не слышал, тем более, ничего у него не читал.
Позднее имя Борхеса стало мне попадаться в писательских интервью или в критических статьях, посвященных литературе Латинской Америки, – обычно о нем говорилось, как о крупном, но реакционном писателе, стороннике антинародных военных хунт. Только в 1983 году (я уже заканчивал институт) в сборнике «Аргентинские рассказы» я встретил его новеллу «Сад расходящихся тропок». «Сад» мне понравился, но не более того.
Всерьез я заболел Борхесом, когда прочитал выпущенную в 1984 году его первую книгу на русском языке – тоненький темно-синий томик с голубым трилистником на корешке (эмблемой моей любимой в советское время серии «Мастера современной прозы»).
Но тогда я заболел Борхесом как читатель.
И только после новой встречи с ним – по трехтомнику издательства «Полярис», вышедшему в 1994 году, – и то не сразу – потребовалось еще знакомство со сборником Лотреамона (1998) – болезнь перешла в активную фазу: у меня появилась идея написать рассказ а ля Борхес.
Разумеется, подражать Борхесу очень трудно по форме – из-за не притязательной внешне лапидарности изложения.
И совершенно невозможно подражать ему по существу – по глубине затрагиваемых проблем. Невозможно, хотя бы потому, что Борхес, наверно, уже исчерпал до дна весь запас накопленных человечеством фундаментальных теологических и философских образов и метафор.* Пока не пройдет нескольких столетий, и этот источник не пополнится, нового Борхеса быть не может.
А до тех пор можно лишь перепевать его темы, перебирать его приемы и составлять из его цветных осколков свои картинки.
Или растягивать и подрезать реальные биографии – как я пытался в НИ – по короткому и тесному ложу «Всемирной истории низости», раннему и не самому серьезному из опусов Борхеса, своду новелл, чрезмерно броских и нетипично для него ярких, изначально предназначенных для массового – газетного – читателя.
Наверно, мне казалось, что в такой простой форме будет легче отливать свои изделия. Но легко не было. Пожалуй, только «Синтез творчества классика» я не вымучивал – он написался как бы сам собой.
На структурный скелет, выковырянный из «Всемирной истории», я навешивал сочные куски фактов, скрепляя все воедино посильными мне приемами и темами зрелого Борхеса.
По крайней мере, так я стремился делать в «Назойливом иноземце», «Синтезе» и «Трех версиях» – первых трех невыдуманных историях.
Увы, каждый раз выходя в путь и ориентируясь на Борхеса, я все чаще сбивался с дороги, и каждый раз по-разному. И сбивали меня с пути мои персонажи, точнее, их книги, потому что в большинстве случаев меня вдохновляли только те эпизоды их биографий, которые преломились в их текстах, а то в текстах об их текстах.
Например, Кафка. Особенно Кафка. Он властно вторгся в мой опус, круша, как Чингисхан крепостные стены, стройную схему короткой истории, рассказанной всеведущим (или всех подозревающим) повествователем.
Первоначальный замысел появился во время чтения «Деревни прокаженных» Пола Теру и состоял в том, чтобы новыми записями ипохондрического толка. Уже замысел отклонялся от общего направления НИ. К тому же, за практическое осуществление первоначальной идеи я взялся после большого перерыва, основательно забыв исходный импульс. Не удивительно, что реализация еще дальше отклонилась от должного курса.
Вначале меня соблазнила идея показать превращение Кафки в писателя за одну воображаемую бессонную ночь, сфокусировав в ней всю его и без того короткую биографию.
После черновой реализации «из головы», я обратился к дневникам и письмам Кафки и добавил в свой текст фактических данных, его подлинных образов и фраз – ведь мой персонаж пожелал сам изложить эту историю. (Кстати, оказалось, что после того, как Кафка действительного серьезно заболел, всю его умозрительную ипохондрию как рукой сняло.)
Но удовлетворения по-прежнему не было. Ночь получилась куцей, этот «алеф» не отражал ни характера, ни биографии героя. Потому мне пришлось ввести еще один голос (всезнающий глас свыше) для комментирования ночных «мыслей» Кафки в контексте всей его жизни.
Увы, лучше, пожалуй, не стало. Особенно это заметно теперь – через три года после того, как я в первый раз поставил точку. Наверно, надо что-нибудь переделать, но пока не знаю что.
Символично, что я никак не могу добиться искомого и закончить историю именно о Кафке. Это как раз соответствует стилю творчества (и жизни) моего героя.
Но вернемся к Борхесу – моей основной болезни. Как всякий больной, я внимателен к признакам моего недуга у других и потому иногда замечаю борхесовские темы или ситуации в книгах других писателей.
Часто – у Лема. Не знаю, читал ли он Борхеса или сам приходил к сходным идеям и приемам.
Куда интересней, чем возможное влияние, «предвосхищение» Борхеса (или его предзнаменование). Вот пример из романа «Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера» немецкого писателя Гюнтера де Бройна:
«Ведь Вуц сочинял для себя все значительные новинки, названия которых он находил в каталоге Лейпцигской ярмарки и купить которые, разумеется, не мог – сочинял, даже не подержав в руках оригинала. «Едва лишь вышли «Физиогномические фрагменты» Лафатера (к слову сказать, одна из самых дорогих книг того времени: четыре тома, форматом в четверть листа, стоили 100 талеров), как Вуц, дав лишь небольшую фору этой плодовитой голове, сложил вчетверо лист писчей бумаги и три недели не отрывался от кресла, пока сам не вывел из собственной головы физиогномический плод…». При таком необычном способе копирования порой случалось, что философский трактат о пространстве и времени у Вуца толкует лишь о садовом помещении и о «времени, которое у женщин называют менсисом» – но это не омрачало радости обладания собственной библиотекой.**
Разве это не борхесовская тема – не повторение в сниженной (частной) форме идеи «Пьера Менара, автора Дон Кихота»? Или лучше назвать такую находку борхесовской ситуацией?
Роман де Бройна вышел в 1975 году***, поэтому по хронологической последовательности влияние Борхеса, вроде бы исключить нельзя. Хотелось бы мне сказать, что де Бройн вполне мог и читать Борхеса, и осознанно отсылать к его новелле, но цитата в цитате принадлежит немецкому писателю ЖанПолю (1763-1825) – так что, это «Борхес» до Борхеса, и влияние Борхеса здесь исключено. Можно лишь предполагать, что сам де Бройн выбрал это фрагмент из романа Жан-Поля не случайно – не без влияния Борхеса. Допускаю, что так и было – я ведь не смог удержаться от своей версии Пьера Менара.
Еще один пример борхесовской ситуации и предвосхищения Борхеса:
«Было бы слишком хорошо, если бы он в истории литературы остался навсегда великим поэтом, ничего не создавшим классиком, умолчавшим о своих шедеврах, подобно тому как говорят о Мольтке, что он прекрасно молчал на шести языках, чудесным человеком собрание сочинений которого мог придумывать всякий из его почитателей по своему усмотрению, причем учитель его не руководил этой интересной работой и не мешал ей. К сожалению, он сам грубой рукой нарушил ходившую о нем молву. … он в последние шесть лет своей жизни соблазнился и нарушил «молчание своей души», чтобы показать ненавистной толпе, что он может сделать» – писал сто лет назад о Малларме Макс Нордау.****
Чем не краткое изложение ненаписанного рассказа Борхеса? (или это не столько Борхес, сколько «Козленок в молоке»?)
В медицинских руководствах изложение любой болезни обычно завершается прогнозом. Какой прогноз в случае моего «борхесита»?
То, что я взялся за объяснение своих историй и раскрытие источника их вдохновившего, означает ли, что я близок к выздоровлению от влияния Борхеса – этой высоко контагиозной заразной болезни? Ручаться не могу. Да и не хочу.
Может быть, когда-нибудь я вернусь к НИ, чтобы описать (и понять) загадочный механизм внезапного религиозного обращения какогонибудь сугубо рационального ума (например, Паскаля). Или в качестве материала возьму занятную личность Лоуренса Аравийского, занимающую меня с тех пор, как я прочитал «Семь столпов мудрости», или затейливую прозу оставшегося невостребованным в свое жесткое, бинарно поляризованное время Сигизмунда Кржижановского, даже одним своим именем просящегося в НИ.
Но пока я решил поставить точку на своих упражнениях в паразитическом жанре НИ. Вдвойне паразитическом – на приемах Борхеса и на биографиях и текстах моих невыдуманных персонажей.
Более того, подражая даже такому мастеру как Борхес, я оказываюсь на малопочтенном четвертом месте (или уровне – в наше время так понятнее) от платоновской истины. Пора подниматься не третий.
Впрочем, к истине теперь стремиться не модно. Если 18-й век был Веком Просвещения и рационализма, 19-й – веком позитивизма, то 20-й (и, возможно, 21-й) – время всепобеждающего агностицизма, погребающего любые факты под все новыми и новыми частными мнениями и субъективными версиями. И в результате никакой истины не остается – сплошное мельтешение: «…в этих строках скрыто целое мировоззрение, целое море снующих, то поднимающихся как волны, то исчезающих смслоы» (Константин Вагинов).
Вагинов, кстати, – еще один возможный персонаж для НИ. Ну, вот опять меня тянет взяться за старое – никак не выходит, переболев «борхеситом», выработать иммунитет. Видимо, болезнь эта не может иметь хорошего исхода – превзойти Борхеса невозможно (а только так, наверно, можно избавиться от этой зависимости), а потому неизбежен печальный конец.
И последнее. Не мне судить о том, что у меня получилось – судить читателям. Разумеется, я понимаю, что на снисходительность трудно рассчитывать: «Читателей как таковых почти не осталось – одни потенциальные критики» (Борхес).
К тому же, чтобы судить со знанием дела, необходимо тоже болеть Борхесом, хотя бы в легкой форме. май-июнь 2006 г.
*Возможно, в наименьшей степени им использован Бергсон. Как ни странно, кроме, одного попутного упоминания о времени Борхес из Бергсона никаких образов не извлек. Быть может, причина в том, что сам Бергсон стремился к литературному совершенству и повода – идейных шероховатостей или тусклости формы – для полирующего вмешательства Борхесу не дал.
**Перевод Е. Кацевой. В отличие от Борхеса, из всех языков я владею только русским (со словарем), поэтому воспользуюсь поводом, чтобы выразить свою благодарность переводчикам Борхеса, англоязычного Набокова и других моих жертв.
***Роман де Бройна я прочитал в книге, вышедшей на русском в 1986 году в серии «Писатели о писателях». Занятная была серия, сгинувшая вместе с советской властью, и, возможно, сказавшаяся каким-то образом, как я сейчас подозреваю, на замысле НИ. Или, скорее, сказалась не вся серия, а только роман де Бройна?
**** М. Нордау «Современные французы» – в книге «Вырождение», М., «Республика», 1995, с. 374.